Джон Морлей - Вольтер

Признавая, однако, что нападение Руссо было неизбежно, мы тем самым до некоторой степени утверждаем, что оно было и необходимо. Ибо если общество бессильно реагировать против покушений на его коренные основы, то можно быть уверенным, что наступает время, когда или эти основы рухнут, или же само общество подвергнется быстрому разложению. Можно, если угодно, самым настойчивым и самым решительным образом опровергать софизмы Руссо и постоянно указывать, насколько только сумеешь, на те невыразимые несчастья, которыми Франция заплатила и которыми она принуждена до сих пор расплачиваться за всю пользу и за все добро, какие мог только принести ей этот писатель. Но, как бы там ни было, благодеяния, оказанные Франции Руссо, остаются в своей силе и могут быть формулированы в двух положениях. Во-первых, он произнес слова, которые не могли оставаться вечно невысказанными, и зажег пламя надежды, которое никогда не может быть потушено; он первый воспламенил людей справедливым убеждением, что условия существующего порядка вещей обращают в ничто для большинства человечества благо цивилизации. Горячее чувство Руссо вылилось в форме «отрицания общества»; но этого было совершенно достаточно для того, чтобы мыслители спросили самих себя, а рабы общества – своих господ, о том, произнесла ли общест венная философия свое последнее слово и окончательно ли испытана и бесповоротно ли признана пригодной наличная форма общественных отношений людей. Во-вторых, своим пламенным красноречием и горячим убеждением, которым он пробуждал и воспламенял множество людей, он вызвал энергии достаточно, чтобы вывести Францию из мертвенного оцепенения, в которое она незаметно для себя впадала с такой поразительной быстротой. Никто не был так чуток к присутствию в общественной атмосфере этого дыхания смерти, как Вольтер. Она, смерть, казалось, налагала уже неизгладимую печать даже на те стороны старого строя, которые еще обладали жизненной энергией. Всеобщее расслабление и бессилие все больше и больше овладевали Францией и ниоткуда не видно было спасения; оставалось только, чтобы чужестранные армии – тщетно впоследствии угрожавшие распадением республике – привели эти угрозы с течением времени в исполнение по отношению к монархии. И так было бы, если бы не страстное настроение и неутомимый пыл людей, читавших Руссо; если бы не стремления и не воодушевление, какими проникнут был Конвент и благодаря которым этот последний, как в вопросах мира, так и в вопросах войны, стал учреждением наиболее деятельным и наиболее грозным для врагов, какое только существовало когда-либо на свете. Возможность распадения Франции в прошлом для нас, оставивших позади себя революцию и Наполеона, может казаться невероятной, стоит только припомнить планы разделения Пруссии в средине столетия, разделение италь янских владений Австрийского дома в 1735 году и раздел Польши… Почему же Франция должна была оставаться неприкосновенной навеки? Почему ее не могла постигнуть судьба Византийской империи, владычество Австрийского дома или Испании? Только огонь, зажженный пламенной страстью Руссо, спас Францию от гибели. Ведь, даже в Учредительном Собрании, составленном из людей вольтерьянского направления, душой всего был Мирабо, прямой последователь Руссо.

Несомненно, что в некотором смысле Руссо был более самобытной личностью, чем Вольтер, его первый руководитель и вдохновитель. Он внес новые идеи чрезвычайно неопределенного и опасного характера, но все-таки новые, в те бесконечные дебаты, которые приводили в смятение все общественные элементы. Правда, эти идеи – насколько дело касается их сущности – встречаются и у прежних мыслителей, как, например, у Монтеня и Локка; но страстность Руссо придала им особенный смысл, что и составляло, конечно, их новую и самобытную силу.

Вольтер внес инициативу и дал особенный тон; этот тон сообщив пропаганде его идей – вовсе не новых – значение столь важного факта в истории общественного, если не всего умственного развития человечества, как если бы дело шло об идеях мыслителя, одаренного высшими спекулятивными способностями. Этого также не следует выпускать из виду, когда мы сравниваем Вольтера с Дидро, который, отличаясь подобной же умственной производительностью, стоял значительно выше Вольтера как по свежести и безыскусственности своей фантазии, так и по сумме и широте положительного знания. Всякий, не пожалевший труда просмотреть тридцать пять томов Энциклопедии, легко убедится, насколько это гигантское предприятие (1751–1765), в котором Вольтер всегда принимал самое горячее практическое участие [371] См. его переписку с Д’Аламбером (Oeuvres, LXXV) до 1760 г., т. е. до того времени, когда Д’Аламбер отделился от Дидро и прекратил свое сотрудничество в Энциклопедии. , содействовало возбужденному им же движению. Энциклопедия, казалось, стремилась превратиться в громадный единственный в своем роде резервуар всех человеческих знаний, и, собственно говоря, механически связанная коллекция знаний заменяла, таким образом, философский синтез. Она, как говорит Конт, служила тем временным связующим центром, в который могли направиться самые разнородные стремления и где не приходилось жертвовать независимостью убеждения в вопросах существенной важности, лишь бы только обеспечить этому сборнику несвязанных между собой теорий внешний вид системы [372] Compte A . Op. cit., ch. V, p. 520. . Предприятие это – история которого представляет микроскоп великой борьбы двух враждебных течений во Франции – давало возможность противникам теологического абсолютизма, вольтерьянцам, последователям Руссо, атеистам, и вообще протестующим людям всякого рода и положения – напасть на церковь и ее доктрину во всеоружии и с организованным, по-видимому, единомыслием. Энциклопедия не носила исключительно только отрицательного и критического характера. Это был сборник различных научных сведений и всевозможных указаний, не имевший ничего себе подобного до тех пор, – сборник, который являлся средством распространения по всей стране знания, добытого благодаря действительному научному прогрессу, приводившему к столь многочисленным и удивительным открытиям. Два течения разрушительного характера: отрицательная критика, с одной стороны, и положительные знания и научный метод, с другой, слились в одно русло громадных размеров и силы, в одну Энциклопедию. Решительно не было никакой реальной, никакой логической связи между этими двумя элементами, и в то время как один из них с каждым днем терял свое значение, другой разрастался все более и более могущественно, и в настоящее время действительно является заместителем того непосредственно отрицательного критицизма, в союзе с которым положительный элемент выступил некогда в Энциклопедии.