Джон Морлей - Вольтер

Интерес Вольтера к общественным делам в последние годы его жизни еще более возрос и стал глубже, чем когда бы то ни было раньше. Война между Россией и Турцией в 1767 году, бывшая результатом польской анархии, произвела на него крайне сильное впечатление, а выступление эскадры весной 1770 года из Кронштадта для так называемого освобождения Греции, заставило его плакать от радости. Он умолял Фридриха разделить с Екатериной все трудности столь славного предприятия. Вера, говорил он, вызвала семь крестовых походов; неужели один крестовый поход против варваров-турок, чтобы выгнать их из отечества Сократа и Платона, Софокла и Еврипида, – не есть дело чести и благородства?» Фридрих весьма рассудительно отвечал на это, что Данциг в его глазах важнее, чем Пирей, и что он довольно равнодушен к участи современных ему греков, которые – если только искусства когда-нибудь снова возродятся у них – с завистью посмотрят на то, как «некий галл своей «Генриадой» превзошел их Гомера, как тот же самый галл разбил Софокла, сравнялся с Фукидидом, оставил далеко позади себя Платона, Аристотеля и всю школу Портика…» (Но эти слова едва ли, впрочем, можно признать также рассудительными [383].)

Успехи русского оружия в войне с Турцией, 1770 года, вызвали беспокойство в Австрии и Пруссии, и решение вопроса, известного под именем Восточного, было на неопределенное время отложено в сторону. Раздел Польши, раздираемой внутренними междоусобиями, 1772 года 5 августа привлек к себе всеобщее внимание; это был единственный выход, так как в противном случае всей Польшей завладела бы Россия, государство наименее цивилизованное из трех непосредственно заинтересованных великих держав. Вольтер отнесся с искренним сочувствием к этому достопамятному факту и благодарил судьбу за то, что дожил до «столь славных событий» [384]. Он совершенно против желания самого короля приписывал план раздела Фридриху, потому что находил его гениальным и, как по всему видно, решительно не предвидел, что событие, которого он был свидетелем, должно было вызвать в будущем проклятия в его собственном отечестве. Дружба с двумя лицами, принимавшими наиболее деятельное участие в этом событии, могла, конечно, оказать влияние на его суждение; но вообще по самому складу своего ума Вольтер редко допускал, чтобы подобного рода личные отношения затемняли его природную проницательность. Он мог считать раздел Польши желательным по тем же соображениям, какие может считать достаточными и государственный человек нашего времени: безнадежная политическая анархия в этой стране, крайне бедственное экономическое положение, гнет церковной власти и, наконец, неизбежная и постоянно угрожающая опасность для Европы ввиду существования подобного очага волнений и мятежей. Любопытно, что Руссо был гораздо сильнее затронут этим событием, – он протестовал против него и благодаря, главным образом, его влиянию возникла лишенная всякого логического основания симпатия демократической Европы к одной из самых пагубных аристократических форм правления.

Вольтер отнесся с глубоким сочувствием к политическому возвышению Тюрго в 1774 году. Подобно всем остальным адептам той же школы, он видел в этом факте как бы пришествие политического мессии [385], и разделял вместе с самыми преданными этому великому и благородному человеку лицами чрезмерные надежды и упования. Он заявлял, что земля и небо обновились в его глазах с этого времени [386]; он забыл свои вылазки против экономистов и с обычным жаром принял участие в знаменитой полемике о свободе хлебной торговли. Его усердие заходило слишком далеко, по мнению осторожного министра, и последний просил его вносить менее горячности в свои нападки на глупые предрассудки. Но Вольтер продолжал упорствовать в надежде на всевозможные блага:

* * *

(Взгляни на яркую утреннюю зарю, которая предвещает тебе наконец благодатные дни. Обновление мира уже близко; Ате [388]исчезла навсегда. Посмотри, как величественная философия, которую так долго преследовали, диктует теперь свои торжествующие законы.

* * *

Я его спросил: «Ангел-хранитель, какие боги посылают эти благодеяния? – Это благодеяние – дело одного только человека».)

Когда же оказалось, что этот человек, «который искал истины только для того, чтоб делать добро («qui ne chercha le vrai, que pour faire le bien») [389], не в силах один бороться со стремительным потоком невежества, предрассудков, себялюбия, рутины, и когда Тюрго лишился своей власти (1776, май), Вольтер впал в глубокое отчаяние, не покидавшее его до конца жизни. «Словно какое-то тяжелое бремя придавило меня к самой земле. И нет никакого утешения для того, кому пришлось быть свидетелем, как золотой век, едва просияв, исчез навсегда. Я вижу пред собой одну только смерть, после того как Тюрго покинул нас. Все это словно громовый удар поразило мой мозг и мое сердце. Отныне последние дни моей жизни наполнят одно безысходное горе» [390] Corr., 1776; Oeuvres, LXXII, p. 403, 409, 412, etc. .

Поездка Вольтера в Париж заставила на время усомниться в справедливости этого пророчества. В 1778 году, уступая просьбам племянницы, или же под влиянием мимолетного желания насладиться триумфом своей славы в самом ее центре, он возвратился в великий город, которого не видел почти тридцать лет. Прием, сделанный ему в Париже, был описан мной раз. Это одно из значительных событий прошлого столетия. Ни один великий полководец, возвращаясь победоносно из долговременного похода, сопряженного с лишениями и опасностями, не встречал более блестящей и громкой овации. Это было последнее крупное волнение в Париже при старом режиме. Следующее за ним движение, отмеченное в истории, было – четырнадцатое июля, наступившее одиннадцать лет спустя, когда пала Бастилия, когда настал новый порядок для Франции и возникли новые вопросы для всей Европы.

Беспрерывные крики приветствия и весь шум овации вызвали в Вольтере слишком сильное душевное волнение, какого не могло выдержать его слабое здоровье, и он умер, по всему вероятию, вследствие чрезмерной дозы опиума 3 мая 1778 года. Последние строки, написанные Вольтером к молодому Лалли, выражали радость по поводу того, что совокупными усилиями им удалось очистить от пятна память несправедливо казненного человека. Насколько ясно Вольтер представлял себе близость великого переворота, мы не знаем. Во всяком случае, в хорошо известном письме его к Шовелену есть слова, имеющие пророческий смысл: «Все, что я вижу вокруг себя, представляется мне разбрасыванием во все стороны семян революции, которая неизбежно должна наступить, но свидетелем которой мне не придется быть. Французы всегда поздно берутся за дело, но в конце концов они все-таки возьмутся за него. С каждой минутой растет и распространяется сознание, что при первом поводе должен разразиться громкий взрыв и должно начаться необыкновенное движение. Счастлива юность: она увидит замечательные вещи» [391]. Менее уверенным тоном отличается конец его аполога, где Разум и его дочь – Истина – предпринимают торжественное путешествие по Франции и иным странам, около времени возвышения Тюрго. «Да, – говорит Разум, – насладимся этими славными днями; останемся здесь пока они будут длиться; а когда наступит буря, возвратимся назад к своему источнику» [392] Eloge historique de la Raison (или: Voyage de la Raison). Oeuvres, LX, p. 478. . Невозможно утвердительно сказать, следует ли придавать этому месту важное значение. Было бы слишком легкомысленно думать, что люди, подобные Вольтеру, – с таким живым талантом, с такой тонкой проницательностью, вознесенные славой на высоту, с которой их взору доступны широкие горизонты, – могли видеть и предугадывать только то, что для нас, ссылающихся в конце концов на авторитет их же слов, представляется доступным их пониманию. Величие часто наделяет людей способностью ясновидения, и они хранят то, что видят, в глубоком молчании, довольствуясь выполнением ближайших задач.