Джон Морлей - Вольтер

Дидро, третий руководитель в знаменитой борьбе, делает более справедливую, чем Руссо, оценку значения Вольтера в деле возбуждения мысли и расширения пределов умственной деятельности во Франции. Его характерное изречение, несмотря на чрезмерно преувеличенное утверждение в первой половине, обнаруживает в нем некоторый признак истинного понимания: «Если, – говорит он, – я назову его величайшим человеком, какого только произвела природа, найдутся люди, согласные со мной; но если я скажу, что природа еще никогда не производила и, вероятно, никогда снова не произведет столь необыкновенного человека, то только одни его враги станут противоречить мне» [373]. Панегирик этот никоим образом нельзя заподозрить в пристрасти или неискренности, потому что Вольтер в последние годы своей жизни открыто выражал крайнюю антипатию к догматическому атеизму и к догматическому материализму той школы, с которой Дидро находился в самых тесных личных отношениях. Если Вольтер, по-видимому, не до конца своей жизни вполне разделял доктрины самого Дидро, то, во всяком случае, он питал к ним более искреннюю симпатию, чем к какой-либо иной системе этой отрицательной эпохи, когда всякий самостоятельный мыслитель отличался столь смутными положительными знаниями и столь незначительным творчеством, и когда только второстепенные мыслители, подобные Гольбаху [374]и Гельвецию [375], решались выступать вперед со своими выводами.

История многочисленных упорных и неослабных стараний Вольтера оказать всякую возможную поддержку жертвам легальной несправедливости весьма хорошо известна, а потому мы ограничимся здесь простым только напоминанием об этих благородных его поступках. «Всего хуже, – сказал он однажды, – в так называемых порядочных людях – это то, что они трусы: человек стонет под бременем несправедливости, а они покорно молчат, съедают свой обычный обед и забывают о нем» [376] Corr., 1766; Oeuvres, LXXV, p. 364. . Но душевный склад Вольтера был не таков. Недостаточно сказать, что Вольтер был в высшей степени гуманным человеком. Он отличался также поразительной живостью воображения, недостатком которого объясняются в действительности столь многие жестокости, и беспримерной восприимчивостью и отзывчивостью, отсутствие которых порождает столь обычные случаи возмутительного равнодушия. Постоянно приподнятый в своем настроении, благодаря этим отличительным качествам, он с таким упорством защищал беспомощных, что имя его вполне заслуженно может быть поставлено рядом с именем Говарда [377]и других благороднейших филантропов. В течение трех лет главной заботой его жизни было восстановить честь имени несчастного Каласа и доставлять средства к существованию его семейству. Своими рассказами, защитительными речами, статьями и заметками, пламенными воззваниями к разуму и справедливости он взволновал весь мир и возбудил чувства глубокого негодования к гонителям и чувство жалости к жертвам их жестокости. Могущественные министры, изящные великосветские дамы, юристы, писатели – все находились под влиянием его настойчивого призыва внять голосу разума и терпимости и встать на защиту их. Такую же поразительную энергию проявил он вновь и в деле Сирвена. В деле Лабарра и его товарища д’Эталонда он обнаружил еще более изумительную и героическую настойчивость. В течение двенадцати лет он трудился над восстановлением чести Лабарра.

Один из судейских авторитетов того времени, принимавший участие в этом зверском деле, пораженный ужасом при мысли о том, что этот страшный мститель может выставить его на позор и проклятие всей Европы, погрозил ему неприятными последствиями. Вольтер отвечал ему анекдотом из китайской жизни:

«Я повелеваю тебе, – сказал тиран-император главному своему историку, – не говорить более ни единого слова обо мне». Мандарин принялся писать. «Что ты пишешь теперь?» – спросил император. – «Я записываю приказание, только что данное мне вашим величеством» [378]. Было что-то неумолимое, как неумолима сама судьба, в упорстве, с каким Вольтер стремился заклеймить позором и нанести смертельный удар несправедливости. Если ему не удалось восстановить честь имени Лабарра и выхлопотать д’Эталонду полное прощение, то он все-таки никогда не оставлял этого дела, и на двенадцатом году своих попыток, был так же неутомим и так же возбужден, как и вначале, когда в нем впервые пробудилось чувство негодования. Большим успехом увенчалось его участие в деле Лалли. Граф Лалли не спас Индию от англичан и за это был заключен в тюрьму. Он обратился к своим тюремщикам с великодушной просьбой позволить ему отправиться в Париж, чтобы очистить себя от различных обвинений, взводимых на него слишком многочисленными врагами. Раздраженные потерей владений в Индии и Канаде, французы требовали жертвы, и Лалли после процесса, сопровождавшегося всякого рода беззакониями, был обвинен парижским парламентом на основании крайне сбивчивых данных в злоупотреблении властью, лихоимстве и притеснениях и приговорен к смертной казни [379] Martin H . Op. cit., ch. X V, p. 569–572. . Сын казненного, известный в дни революции под именем Лалли Толлендаль, присоединился к Вольтеру в его благородных попытках добиться пересмотра судопроизводства по этому делу, – и одним из последних триумфов, венчавших жизнь Вольтера, было полученное им на смертном одре известие о том, что его долгие усилия увенчались полным успехом.

В истории Англии был случай подобного же неправосудия. Мы говорим о казни Байнга. Удивительно, что Вольтер с таким же усердием пытался предотвратить от этого преступления правительство Англии, с каким он стремился к тому же в аналогичных делах своей родины. Он знал Байнга еще в то время, когда был в Англии [380] Corr., 1757; Oeuvres, LXVI, p. 51. . Кто-то сказал ему, что письмо от Ришелье, противника Байнга при Минорке, было бы в данном случае полезно, и Вольтер тотчас же убедил герцога снабдить его таким письмом, заключавшим в себе лестный отзыв Ришелье о храбрости и уме пораженного им врага, с тем чтобы отослать его в Англию. Вольтер утверждает, что это письмо перетянуло на сторону Байнга четыре голоса в военном суде [381]. Кроме того, в письме к одному из своих корреспондентов он сообщает, что Байнг поручил своему душеприказчику выразить от его имени глубокую благодарность как ему, Вольтеру, так и Ришелье, за принятое ими в нем участие [382] Oeuvres, LXVI, p. 51. . Человеколюбие ошибочно считают одной из обычных, распространенных добродетелей. Если бы это было так действительно, то люди не испытывали бы в нем такого недостатка, что, к сожалению, мы ежедневно можем наблюдать. Бледный сколок этого чувства – доброе расположение и кроткое сожаление достаточно часто встречаются у людей и составляют обыкновенно достояние всякого культурного человека. Но человеколюбие деятельное, живое, постоянно находящееся во всеоружии своих сил, никогда не дремлющее и неутомимое, ищущее повсюду, подобно древним героям, страшных чудовищ, чтобы нанести им смертельный удар, такое человеколюбие – самая редкая из добродетелей, и Вольтер был одним из типичнейших ее представителей.