Джон Морлей - Вольтер

Епископ превосходно знал, что тот, кто так торжественно совершил обряд св. причащения в 1768 году, был автором «Философского словаря», новейшее издание которого, исправленное и дополненное, появилось в 1769 году, и, зная это, запретил, как говорят, фернейскому настоятелю исповедовать или причащать главу ненавистной школы. Вольтер внезапно заболел горячкой и пригласил священника причастить его и напутствовать последним словом христианского утешения. Священник отказывался, ссылаясь на ужасную молву, которая указывала на требующего от него духовной помощи больного как на автора книг, достойных проклятия. Вольтер весьма серьезно ответил духовному отцу, что, отказывая напутствовать его перед смертью причастием, он нарушает закон. В конце концов Вольтер добился-таки вполне своего и, после выполнения обряда, засвидетельствовал торжественным актом в присутствии нотариуса, что он прощает своих многочисленных клеветников; что «если он и совершил какой-нибудь неосторожный поступок, предосудительный с точки зрения государственной религии», то теперь он желает получить прощение и от Бога, и от государства; что он прощает епископа г. Аннеси, который оклеветал его перед королем, но злые умыслы которого окончились полным неуспехом…» Священник и нотариус впоследствии отрицали это изумительное заявление, чтобы успокоить епископа, и просили Вольтера не выдавать их. «Я доказал им, – говорит Вольтер, – что они будут осуждены на вечную муку, дал им немножко выпить и они ушли от меня в восторге» [358] Corr., 1769; Oeuvres, LXX, p. 434, 435; LXXV, p. 452. Grimm F. M. Op. cit., p. 231. . Один юный философ вольтерьянской школы отнесся к этому крайне исключительному случаю с обычной своей серьезностью; он указал на то, что чувство личного удовлетворения, ради которого Вольтер принудил священника, под страхом преследования со стороны светских властей, совершить требуемый обряд, и оскорбил епископа Аннеси, под прикрытием законной юридической формальности, не может оправдать подобного поступка в глазах свободомыслящего, убежденного человека; что человек такой сумеет спокойно взвесить право истины и требования благоразумия, когда законы, противоречащие естественному чувству справедливости, делают истину опасной, а благоразумие – необходимым [359] Condorcet N . Op. cit., p. 126. . Не следует при этом забывать также и о тех жестоких испытаниях, каким подверглась церковь во Франции спустя двадцать пять лет после оскорбительного для религии причащения Вольтера. Если какое-нибудь сословие, светское или духовное, вынуждает своих врагов под страхом наказания совершать нечестные поступки, то, когда при изменившихся условиях времени сила перейдет на другую сторону, сословие это должно винить само себя за все несправедливости, какие будут в возмездие совершены над ним. Политика, стремящаяся к тому, чтобы лишить противников чувства личного достоинства, – самая опасная для государства, в чем горьким опытом убедились потомки современных Вольтеру гонителей свободы, когда в 1793 году им пришлось сводить счеты с потомками гонимых и преследуемых.

Отметим еще один любопытный пример насмешливого отношения Вольтера к католической церкви. В 1770 году освободилось место почетного попечителя ордена капуцинов округа Гекс. Вольтер стал домогаться этой должности, и генерал ордена, вероятно по совету Ганганелли [360]или герцогини Шуазель [361], прислал из Рима в Ферне жалованную грамоту, которой на Фернейского патриарха возлагался желанный сан, и он сам присоединялся к ордену капуцинов. Нетрудно угадать мотивы столь странного поведения Вольтера. Он рассчитывал, вероятно, что этот смиренный сан хоть в некоторой степени защитит его от преследований. Кроме того, его новое положение давало ему возможность тревожить своего врага, епископа Аннеси. Наконец, оно забавляло и давало пищу его причудливой склонности к фарсу и злой шутке – склонности, которую Вольтер никогда не мог подавить в себе; еще в начале своей карьеры он, говорят, чуть было не провалил собственную пьесу, появившись на сцене в роли пажа первосвященника и представив в смешном виде торжественное шествие этой священной особы. Письма Вольтера наполнены бесчисленными остротами насчет новоявленного капуцина, и ему, по-видимому, доставляло громадное наслаждение сознание в том, что он носит веревку св. Франциска, как в прежнее время золотой ключ прусского камергера [362]. Одним из величайших для него удовольствий было писать письма к своему врагу-епископу, выставляя под ними рядом с своей подписью крест + «Voltaire, Capucin indigne» («Вольтер, недостойный капуцин») [363] Grimm F. M. Op. cit., p. 358. . Гримм рассказывает, как однажды Вольтер встретил одного из своих посетителей новостью о том, что он стал совсем иным человеком. «В старческом возрасте каждый становится ханжей, – говорил он, – у меня, например, явилась привычка слушать чтение некоторых благочестивых книг в то время, когда я сижу за столом». И действительно, вслед за этим кто-то принялся читать вслух речь Массильона. Вольтер громко восхищался изяществом, красноречием и творческой фантазией проповедника; но не успел чтец прочесть и пяти страниц, как он вдруг воскликнул: «К черту Массильона!» – и в течение всего остального времени, до конца обеда, вел шутливый разговор со свойственной ему живостью и причудливой игрой воображения [364] Ibid. . Это, конечно, отнюдь не назидательно, но во всяком случае характерно.

Едва ли можно сомневаться в том, что Вольтер никогда не замышлял социальной революции, будучи в этом случае последователем системы Гоббса. Он единственно имел в виду восстановить вполне право разума, дать свободу мысли, расширить пределы знания и возвысить значение критики здравого смысла. Он или не видел, или же, как думают некоторые, умышленно закрывал глаза и отказывался понять, что невозможно произвести переворот в духовной сфере, не трогая общественных форм, неразрывно связанных с старыми основами крепкими узами времени и тысячью тончайших нитей, переплетающихся из давних симпатий и общих интересов. Руссо начал с того, на чем остановился Вольтер. Он говорит, что в то время, когда формировался еще его умственный склад, он читал все, что только писал Вольтер, и что «Философские письма», т. е. «Письма об англичанах», хотя это и не лучшее произведение автора, были первой книгой, заставившей его серьезно поработать и возбудившей в нем охоту к умственной работе, которая никогда уже потом не пропадала. Переписка Вольтера с прусским принцем, будущим королем Фридрихом Великим, внушила Руссо страстное желание подражать художественной манере автора и выработать подобный же стиль [365] Confessions («Исповедь» Ж.-Ж. Руссо. – Примеч. ред .), 1736, pt. I, liv. V. . Таким образом, произведения Вольтера, который был старше Руссо на восемнадцать лет, послужили первым толчком для пробуждения творческих сил этого необыкновенного гения. Но мысль или, вернее, чувство Руссо благодаря необычайной восприимчивости, какая вряд ли встречается у кого-либо из других великих людей, сосредоточивалась на конкретных бедствиях и неправде, угнетающих человечество, а не на отвлеченных правах человеческого разума. Отсюда – два революционных учения, одно из которых обращалось к чувству, а другое – к рассудку. Вольтерьянские принципы строгой умеренности в области политики и здравого смысла, в области литературы, – принципы отрицательного, или освободительного только характера, – нашли свое политическое осуществление (что давно уже указано французскими историками) в учредительном собрании (Constituant Assemblée), которое было делом рук высшего и среднего классов. Гений же Руссо, – пылкий, благородный, страстно стремящийся к облегчению страждущих, постоянно терзаемый живыми образами доводимых до полного унижения мужчин и систематически развращаемых женщин, воплотился и достиг полного выражения и силы в Конвенте и в секциях Парижской коммуны, которая зашла еще дальше Конвента.