Джон Морлей - Вольтер

Ферне представляло скучное место для женщины, питающей страсть к шумной городской жизни. В течение пяти месяцев в году, говорит Вольтер, моя пустыня хуже, чем, с позволения русских, сама Сибирь. Пред моими глазами тянется миль на тридцать горная цепь, расстилается снежная пустыня, да зияют пропасти: это Неаполь летом, Лапландия – зимой [345] Corr., 1770; Oeuvres, LXX, p. 175. . Был год, замечает он с горечью, когда в средине мая вдруг выпал обильный снег. Зимой на дворе замка обыкновенно лежал слой снега в четыре фута толщины. Вольтер с восторгом вспоминает, как однажды он увидел носильщиков, бредущих по колено в снегу, с корзиной шампанского, которое посылал ему друг его. Запас дорогого бургундского, каким он обыкновенно подкреплял свои силы, истощился, что принудило его обратиться к услугам скромного виноградника Божоле.

Но, несмотря на тысячу неудобств и лишений, Вольтер ни разу не выразил желания возвратиться в Париж, который оставался в его глазах таким же проклятым городом, каким он считал его еще до своего путешествия в Англию. Всегда с отвращением вспоминал он о царящих в этом городе кознях, интригах, легкомыслии и крайнем равнодушии к угрожающей государству гибели и невинно пролитой крови. Вольтер, несомненно, продлил свои дни, подвергнув себя мудрому изгнанию. Он постоянно жаловался на нездоровье и, случалось, по целым месяцам не вставал с кровати, что, однако, при его натуре было самым лучшим средством к поддержанию жизни. Человек с заурядными способностями, имеющий в своем распоряжении обыкновенный рабочий день, даже при условии столь же уединенной жизни и при такой же страсти к серьезным занятиям, не может не удивляться, каким образом Вольтер, несмотря на свое расстроенное здоровье, успел написать такое множество произведений, больших и малых, и сотни писем, серьезных и шутливых. Этих писем напечатано уже почти семь тысяч, и М. Бишо, обладающий сравнительно со всеми другими издателями Вольтера, самыми точными сведениями, полагает, что приблизительно столько же осталось неразысканных. Ферне составлял центр столь обширной и столь разнообразной переписки, какой не приходилось еще вести ни одному человеку в мире. Фридрих Великий был далеко не единственным коронованным корреспондентом Вольтера. Императрица Екатерина II, урожденная принцесса Ангальт-Цербстская, деятельная покровительница Дидро и Д’Аламбера, всегда с нетерпением желала услышать мнение патриарха энциклопедической церкви и просила его только об одном: не считать ее слишком докучливой. Христиан VII, король датский, оправдывается пред ним в том, что не может одним ударом разрушить все препятствия, лежащие на пути к гражданской свободе его подданных. Густав III шведский гордится тем, что Вольтер по временам интересуется делами Севера, и торжественно заявляет, что сознание совершенного по мере сил добра составляет для него величайшую награду [346]. Иосиф II, путешествуя инкогнито по Франции, желал побывать в Ферне, но его удерживал страх нанести огорчение матери: надменная и набожная натура Марии Терезии, понятно, всегда глубоко возмущалась насмешками Вольтера над священными вещами.

К тому же Вольтеру, с которым монархи переписывались как с равным, обращался за отзывом всякий юноша, стремящийся к литературной славе, как бы он ни был мало известен. Вовенарг, еще за двадцать лет до поселения Вольтера в Ферне, спрашивал его советов, и Вольтер добросовестно отвечал ему и делал благородные указания. И таков он был всегда и со всеми. Ни один юный писатель не мог пожаловаться на то, что тщетно искал в нем нравственной поддержки: он никогда не щадил своих трудов и не скупился на похвалу. Маркиз Шантеллю послал ему экземпляр своего «Общественного благоденствия» (Fé1icité Publique) и почувствовал себя на седьмом небе, получив письмо, полное благодарности, в котором Вольтер пишет ему: «Я покрыл поля присланного вами экземпляра заметками, что всегда делаю, когда книга очаровывает меня, и я черпаю из нее полезные сведения; я даже взял на себя смелость не всегда соглашаться с вашим мнением. Я слишком стар и слаб, но подобное чтение возвращает мне юность». И далее письмо содержит в себе многочисленные указания на те места, которые он считал ошибочными [347].

Кроме королей и писателей, простые люди также выражали желание знать мнение Вольтера по важным вопросам. «Бургомистр Мидльбурга, – сообщает Вольтер г-же дю-Деффан, – которого я вовсе не знаю, недавно прислал мне письмо, в котором конфиденциально спрашивает меня: существует ли Бог или нет? Если существует, то интересуется ли Он нами хоть сколько-нибудь? Вечна ли материя? Может ли она мыслить? Бессмертна ли душа? – и на все эти вопросы просит отвечать с первой почтой» [348]. Может явиться подозрение, что кое-что здесь приукрашено самим Вольтером, но сам по себе факт этот не может подлежать сомнению. Вольтер переписывался с кардиналами, маршалами Франции и епископами; вел переписку с Гельвецием, Дидро, который к великому негодованию деловитого патриарха имел скверную привычку оставлять письма без ответа [349]. Если два кавалерийских офицера вступали в спор за общим офицерским столом по поводу правильности употребления некоторых оборотов старинного французского языка, то за разрешением спорного вопроса немедленно обращались в Ферне [350]. О том безусловном авторитете, которым пользовался приговор Вольтера, мы можем судить по усердию, с каким Тюрго, скрывая свое имя, добивался узнать мнение Фернейского патриарха о достоинстве его перевода «Эклог» и четвертой книги «Энеиды» французскими метрическими стихами, – перевода, за которым он отдыхал от тяжелого бремени своих служебных обязанностей в Лиможе. «Говорят, – писал Тюрго, – что Вольтер так занят своей энциклопедией, что ни с кем не говорит и никому не отвечает на письма». Если бы Тюрго мог видеть корреспонденцию Вольтера за 1770 год, он убедился бы, как этот слух был далек от истины. Впрочем, сам Тюрго получил в конце концов ответ на свое письмо, хотя ответ этот вряд ли доставил ему большее удовлетворение, чем молчание. Вольтер не скупился на похвалы за верность и живость перевода, но, к несчастью, не заметил, что Тюрго видел в своем переводе гораздо большее, чем простую фразу, хотя бы и в восторженном тоне [351]. Так как Тюрго ценил в патриархе в особенности его «тонкий, богатый слух» в поэзии, то никакой приговор не мог нанести ему более сильного удара. Неверными же суждениями Вольтера в области политической экономии он мало интересовался и нисколько не поражался ими. «Вольтер никогда особенно не отличался силой своего рассуждения», замечает он [352] Ibid., р. 824. . И это замечание вполне верно относительно способности Вольтера делать самостоятельные выводы в области абстрактных знаний, но как популяризатор чужих теорий, начиная от «Начал» (Principia), Ньютона и кончая «Свободным исследованием» Мидльтона (Middleton’s «Free Enquiry»), он не имеет себе равного; условия же того времени предъявляли самые настойчивые требования именно на подобную популяризацию, доказательство чему мы можем видеть в необычайном уважении и любопытстве или же отвращении и страхе, с какими вся цивилизованная Европа взирала на Вольтера в течение последних двадцати лет его жизни.