Джон Морлей - Вольтер

Чтение переписки Вольтера, состоящей из многочисленных томов, к которым каждые два-три года прибавляются новые, не может доставлять одного только непрерывного наслаждения. Правда, это самые остроумные письма, какие когда-либо существовали в мире. По легкости, живости, изяществу, непринужденности им нет равных. Но в них вы встречаете много такого, что неприятно действует на вас в письмах старика, столь искренно заинтересованного в распространении добродетели, знания и всего, что только возвышает человеческое достоинство. Впрочем, все это можно бы оставить без внимания и отнестись как к невинной и бессознательной вольности крайне живой натуры, воспитанной в условиях слишком разнузданного времени. Но не так легко отделаться от неприятного впечатления, какое производит на читателя принятая им на себя двусмысленная роль человека, стремящегося угождать и нравиться всем и каждому. Можно было бы пожелать ему несколько более серьезной сдержанности и несколько менее гибкости и мягкости выражений. Мы вовсе не настаиваем на необходимости всегда и везде в жизни придерживаться суровой пуританской серьезности, но приветливая снисходительность, с какой Вольтер относится ко всевозможным негодяям, по меньшей мере не назидательна, даже хуже того. Поэтому едва ли можно не сочувствовать укору, который сделал ему Д’Аламбер: «Вы скорее развращаете людей, преследующих нас. Правда, вам, более чем кому-либо другому, необходимо оставлять этих людей в покое, и вы принуждены ставить свечу Люцеферу, чтобы спасти себя от Вельзевула; но от этого Люцифер станет только более гордым, а Вельзевул нисколько не сделается менее злобствующим» [353]. Дело, однако, объясняется, быть может, проще тем, что Вольтер в таких случаях не всегда долго задумывался над мыслями о Люцифере и Вельзевуле. Во-первых, он обладал, как мы указывали уже не раз, чрезвычайно общительным характером и, отвечая другу или даже знакомому, он весь воодушевлялся на этот миг добрым желанием и заботился только о том, чтобы быть в согласии со своим корреспондентом. Игривая шутливость, которая в одинаковой степени нравилась всем его корреспондентам, не заключала в себе никакой фальши. Она естественным образом вытекала из его подвижной и веселой натуры, точно так же, как монотонная и прозаическая угрюмость является вполне естественной принадлежностью натур прямо противоположного склада. Во-вторых, старинные манеры времен его юности глубоко укоренились в нем: утонченная вежливость и живая дружелюбная приветливость в обращении, усвоенные им в аристократической среде своих друзей времен регентства и позднее при дворе, в Париже и Версале, никогда не изменяли ему и в пустынном его убежище, в горах Юры. До конца дней своих он оставался настолько же человеком высшего круга, насколько и неутомимым борцом против «Подлости»; до последней минуты он держался такого тона, какой приличен человеку, бывшему камер-юнкером одного короля и камергером другого. Характер Вольтера и среда, в которой он провел свою юность, вполне объясняют нам наиболее серьезные, имеющие общественное значение уклонения от той строгой нравственной чистоты, которой мы привыкли теперь ожидать от руководителей еще не окрепшего дела. Прегрешения Вольтера в этом смысле почти столь же многочисленны, как многочисленны и деяния его общественного характера. Не кривя душой, мы можем сказать, что Руссо, столько же, быть может, из тщеславия, сколько и из принципа, выставлял свое имя под всем тем, что он писал, и заплатил за это целой жизнью скитаний и страхом преследований. Вольтер же, напротив, до последних дней своей жизни неизменно прятался за анонимом, и не только отрекался от произведений, относительно которых, несомненно, известен был их автор, но даже настаивал на том, чтобы друзья приписывали эти произведения тому или другому умершему писателю. Но это никого не вводило в обман. Если ему приходилось пользоваться нежеланной репутацией как автору произведений, на деле ему не принадлежащих, то, само собой, никто не оставался в неведении относительно тех произведений, которые, несомненно, принадлежали его перу.

Подобные уловки с целью скрыть свое авторство составляли обычное явление того времени. В этом отношении Вольтер стоит немного ниже Тюрго и немалого числа других писателей, которые отличались вообще полной нравственностью, но которым жестокость властей не предоставляла достаточной свободы даже для защиты терпимости, не говоря уже о свободе высказывать непатентованные правительством мнения. «Время, – сказал однажды Д’Аламбер в оправдание Вольтера, позволившего себе в одной или двух статьях, помещенных в Энциклопедии, показать несколько ортодоксии, – научит людей отличать то, что мы думали, от того, что мы говорили» [354]. Кондорсе, как нам известно, сознательно защищал подобную ложь, которая, никого не обманывая, служила только удобным прикрытием. Он настойчиво указывал на то, что если мы лишаем человека его естественного права свободно выражать свои мнения, то вместе с этим теряем собственное право – слышать от него истину [355] Oeuvres de Condorcet, I V, p. 33, 34; VI, p. 187–189 (Собр. соч. Кондорсэ. – Примеч. ред .) . Все законы согласно допускают, что лишение свободы вводит новые условия при определении того, что можно считать дозволительным и недозволительным в поступках человека, или, по крайней мере, это новое обстоятельство смягчает налагаемое наказание. А всякий защитник свободного слова находился в то время именно в таком подневольном состоянии. Поэтому приходилось или прибегать к различного рода хитростям и уловкам, или же вовсе отказаться от распространения истин, при помощи чего общество только и может добиться столь необходимой для него свободы; приходилось или тщательно укрываться анонимом, или же отказаться от борьбы с безрассветным мраком невежества. Не следует забывать при этом, что недобросовестные уловки авторов с целью скрыть свое имя практиковались в то время как средство самозащиты против тюремного заключения, конфискации имущества и опасностей, угрожающих даже самой жизни, и что, следовательно, они были тогда гораздо простительнее, чем теперь, когда к ним прибегают люди, не имеющие мужества открыто высказывать свои мнения из-за страха каких-либо ничтожных общественных неудобств.

Чудовищный суд над Лабарром и легкость, с какой в данном и многих других случаях судопроизводство трибуналов проявляло фанатическую жестокость, возбудили в Вольтере весьма естественное беспокойство за собственную безопасность, и он, вероятно, имел на то достаточные основания. Известно, что он не решился предпринять поездку в Италию, вполне справедливо опасаясь, чтобы инквизиция не заключила его, как своего страшного врага, в тюрьму; нельзя было не страшиться также и парламентов Тулузы и Аббевиля, совершавших столь же неправосудные убийства, как и священное судилище. Юноша, живущий в наше время, когда не подвергают заключению, не вешают, не обезглавливают за распространение неофициальных мнений, может открыто и прямо взывать к мужеству до конца в подобных делах, но следует относиться снисходительно к прорывающей по временам трусости 80-летнего старика, не созданного от природы быть мучеником. Тем не менее, однако, Вольтер не раз под влиянием подобных припадков трусости совершал поступки, которыми в одинаковой степени скандализировались и люди набожные, и атеисты. Вольтер, как мы упомянули выше, вместо полуразрушенной часовни выстроил новую; в этом факте самом по себе нет ничего странного и вызывающего, как нет ничего странного в том, если протестант, владеющий замком на Ирландской территории, населенной только прихожанами-католиками, принимает участие в подписке на сооружение католической церкви. Но пышная церемония, устроенная Вольтером в качестве землевладельца в честь освящения церкви, вызвала всеобщий хохот, не исключая и главного действующего лица, воспользовавшегося этим случаем, чтобы произнести в новом храме проповедь против хищения. Епископ Аннеси в Савойе, глава епархии, к которой принадлежал новый храм, пришел в бешенство от подобной насмешки и обратился в Париж с настойчивым предложением изгнать Вольтера из Франции. Чтобы отклонить удар, Вольтер пытался примириться с церковью внешним образом и с этой целью исповедовался и причастился в торжественный день Светлого Воскресенья (1768). Епис коп послал ему длинное письмо, от начала до конца наполненное дерзкими выражениями, в ответ на которое Вольтер насмешливо спрашивал, почему выполнение столь обыкновенной христианской обязанности вызвало со стороны епископа подобное наглое приветствие. Парижские философы были страшно скандализированы, и некоторые из них выразили пат риарху секты свое порицание. Даже Д’Аламбер, его близкий друг, не мог удержаться от протеста [356] Corr., 1768; Oeuvres, LXXV, p. 426. . Вольтер в оправдание своего странного поступка не мог указать иных причин, кроме тех, какие приходится слышать почти ежедневно в Англии от людей, употребляющих в дело лицемерную уступчивость ввиду какой-либо ничтожной, презренной выгоды и, таким образом, увековечивающих рабство. Он поступил, вероятно, так для того, чтобы подать пример своим соприхожанам, как будто пример притворного верования в то, что он в действительности отрицал, мог быть хорошим примером для кого бы то ни было. Легко в Париже уклоняться от исполнения всяких таких обрядностей, где возможно оправдаться недостатком времени вследствие множества дел и забот или же вовсе остаться незамеченным; в провинции такие оправдания не считаются достаточными; там всякий должен ладить с приходским ксендзом, хотя бы этот последний был олух и мошенник; всякий должен уважать трусливую совесть двухсот пятидесяти человек, его окружающих… и так далее, кончая перечислением обычных, сильно затасканных доводов, в силу которых люди считают заботу о совести других достаточно уважительным поводом для измены своей собственной. Вольтер ко всему этому присоединяет чистосердечно еще одно вполне основательное соображение; он указывает на то, что вовсе не желает быть сожженным живьем и что единственное средство избегнуть подобной участи – зажать рот шпионам и доносчикам [357] Ibid., LXX, p. 198–199. .