Джон Морлей - Вольтер

Историю католической церкви Вольтер рассказывает в том же духе, и Гиббон, несомненно, отсюда черпал вдохновение для своего торжественного смеха, направленного против католиков [328] Childe Harold, Ш, 106, 107. . «Такая масса лжи, заблуждений и отвратительного вздора, – говорит Вольтер, – среди которой мы погрязали в течение стольких веков, оказалась совершенно бессильной причинить малейший вред нашей религии. Если семнадцать веков обмана и глупости не разрушили ее, она, бесспорно, божественна» [329] Oeuvres, XX, p. 445. . Вольтер был самого плохого мнения о современной ему эпохе; поэтому мы не можем обвинять его в той непоследовательности, какой отличаются некоторые из его наиболее выдающихся последователей, усвоивших его презрительное отношение к церкви и наряду с этим допускавших без всякого колебания, что за семнадцатью веками неизменной порчи и растления нравов последуют per saltum восемнадцатый и другие века просвещения и безграничной добродетели. Замечательно, однако, что, несмотря на все это, Вольтер сумел оценить удивительный характер Людовика IX [330] Oeuvres, XXI, p. 328–347. , самого достойного государя тринадцатого столетия, и вполне верно описать его благородные побуждения и дела; но он ни разу не остановился и не задумался над воспитанием и нравственными условиями, под влиянием которых выработался подобный характер. Допустим, что влияние католицизма в отрицательном отношении было громадно и неизгладимо; но вместе с тем нет достаточных оснований отрицать и некоторую долю благодетельного воздействия, оказанного им на выработку лучших людей человечества. Но Вольтер не понимал, до какой степени человек является продуктом известной системы, действующей на особенности характера, иначе он не осуждал бы Св. Людовика за то, что тот оставался на уровне господствующих предрассудков своего времени, вместо того, чтобы изменить направление своего века [331]. Действительно, каким образом Св. Людовик мог подняться выше предрассудков своего времени, когда сам он был непосредственным продуктом этих предрассудков и воплощал в себе лучшую, наиболее достойную сторону их.

Но довольно об этом противоречии; главная ошибка Вольтера достаточно существенна и груба сама по себе. Слишком уж утомляют его настойчивые отожествления церкви во времена мрака и невежества с обманом, хитростью и злонамеренным эгоизмом, в то время как мы уже раз признали (и это, несомненно, составляет самый существенный принцип при изучении истории того времени), что именно духовенство и поддерживало слабо мерцающий светоч цивилизации среди свирепой бури необузданных страстей и насилия. Все дело в том, что Вольтер никогда не представлял себе цивилизации в виде цельного организма, который неизбежно погибает, если он не окружен необходимыми жизненными условиями, который процветает и крепнет в прямой зависимости от количества и качества поступающих в него питательных начал. Много раз свет цивилизации в Западной Европе едва не погасал под напором варварства, как он действительно погас в восточных пределах Римской империи; но Вольтер или никогда не знал этого имеющего первостепенное значение факта, или же если и знал, то никогда не обращал на него должного внимания.

Крайне любопытно отметить тонкое понимание Вольтера относительно употребления различных терминов, касающихся цивилизации, – понимание, какого можно пожелать и многим более современным историкам. Термины эти, говорит он, ввиду их крайней сложности и массы ассоциированных с ними представлений, мы должны употреблять совершенно в различном смысле, смотря по тому, говорят ли о настоящей эпохе, или о периоде времени между пятым и тринадцатым столетиями. С нашей стороны было бы громадной ошибкой предполагать, что так как мы можем выразить результаты борьбы и столкновения различных сил того времени в философских терминах, то и деятели, принимавшие в этой борьбе непосредственное участие, также понимали значение ее в самом широком смысле и также одушевлены были глубокими и философскими стремлениями. Так, например, рассказав, как Вильгельм Завоеватель послал папе боевое знамя Гарольда и скудную долю от скудных сокровищ, какими в те времена мог располагать английский король, Вольтер так определяет истинное значение и размеры рассказанного им факта: «Таким образом, – говорит он, – варвар, сын публичной женщины, убийца законного короля, делит пожитки этого короля с другим варваром; ибо если вы отбросите имена: герцог Нормандский, король Англии, папа, то все сводится к весьма обыденному явлению, в котором фигурируют Нормандский разбойник и Ломбардец, соучастник в награбленной добыче» [332] Oeuvres, XXI, p. 143. . Если это так, то обладатели светской власти были, следовательно, крайне грубы, невежественны и ничтожны, их взаимные распри были «борьбой между медведями и волками», а их необузданные стремления к грабежу и насилию сдерживались лишь весьма немногими из тех идей справедливости, которые связывают общественный организм на высших ступенях его развития. В то же время наиболее великие представители духовенства, наименее всего причастные духу насилия, старались, насколько только могли, оттеснить от власти этих невежественных королей и дворян, проникнутых жестокосердием и различными другими пагубными стремлениями, и захватить власть в свои руки. Все это, казалось бы, должно было открыть глаза даже самому ярому врагу клерикальных притязаний на то, что крайне не философски наделяет всевозможнейшими нелестными эпитетами, говорящими об узурпации, некоторые благородные попытки этих великих представителей духовенства. Чем меньше разница между сословиями какого-либо общества, отличающимися наибольшей и наименьшей нравственностью, тем желательнее, чтобы сословие, обладающее хотя бы самым незначительным преимуществом в нравственном отношении, захватило как можно больше власти в свои руки; ибо одинаковый или близкий к тому уровень нравственности различных сословий указывает обыкновенно на низкий средний уровень ее, тем, следовательно, настоятельнее необходимо удержать ее от дальнейшего понижения. И духовенство, действительно, лишь в незначительной степени стояло выше невежественных мирян, но и это дает уже вполне достаточное основание для того, чтобы сочувственно отнестись к тому факту, что ему удалось превратить свое превосходство по отношению к нравственному идеалу в преобладание на политической арене.

Одним словом, великая панорама Вольтера, несмотря на величественный и великолепно задуманный план ее, не дает нам в очертаниях ее линий и в господствующих в ней красках ясного понятия об истории и не знакомит нас с основными принципами исторического прогресса. План этот так же точно, как и у Боссюэ, заимствован извне, да Вольтер и не задумывался, собственно, над таким планом, который являлся бы органическим продуктом, выросшим из самих фактов и неразрывно с ними связанным. В каком же смысле можно утверждать, что «Опыт о нравах и обычаях» составляет одно из оснований современной историографии? Если Вольтер ни самому себе, как можно предполагать, ни другим, в чем нельзя уже сомневаться, не дал сколько-нибудь определенного объяснения исторического процесса, то в чем же состоит его заслуга? Заслуга его в том, что он дал нам полное представление о такой истории, которая требует объяснения; что он представил нам внешнюю последовательность длинного ряда фактов в их истинном значении и в некоторой определенной связи; что он не писал истории Франции, или папства, или магометанского мира, или крестовых походов, а что, напротив, он видел преимущество – как мы в настоящее время видим неизбежную необходимость – в том, чтобы представить в единой идее и обозреть в одном произведении разнообразные проявления исторической жизни: возвышение и падение государственного могущества, перемещение политического преобладания, развитие и усовершенствование общественной жизни, среди тех государств, которые составляли некогда единую империю. Излагая историю Англии, Франции, Испании, Италии, Византийской империи, он постоянно имеет в виду историю Европы, которая действительно и слагается из этих отдельных составных частей.