Джон Морлей - Вольтер

Вольтер вполне признавал, хотя и не так отчетливо, как писатели нынешнего времени, тот основной исторический принцип, что, кроме выдающихся личностей известного поколения, существуют еще иные активные силы в самой глубине общественного строя, – существует какое-то живое общественное течение, которое и порождает великих исторических деятелей. Он никогда не называл его ни одним из тех имен, которые мы употребляем теперь с такой легкостью, ни тенденцией времени, ни общественным мнением, ни духом века; вообще ему не были известны эти обобщающие термины для различных чувств и сил, действующих, по-видимому, в одном общем направлении. Тем не менее, не употребляя особенного термина, он имел все-таки ясное представление об этом действительном взаимодействии различных сил и условий. Герои, самые шумные и громкие события не исчерпывают собой содержания известной эпохи; она составляет нечто кроме всего этого и независимо от всего этого. Установленные Вольтером деления истории человечества на четыре великие эпохи [309] Voltaire. Siècle de Louis XIV, с. i.; Oeuvres, p. 283. , несомненно, не выдерживают строгой критики, потому что принципы этого деления потеряли свою силу для людей последующих поколений. Да иначе и быть не могло: его деления должны были потерять свое значение для нового времени, когда люди хотя отчасти усвоили ему вовсе неведомый урок, а именно, что усовершенствование изящных искусств не может еще служить самой выдающейся характерной чертой века, составляющей гордость человечества, тем не менее мы должны признать, что новая точка зрения на деятельность человечества, так же как и новый метод писать историю, были введены Вольтером, который с первого же параграфа заявляет, что он имеет в виду более важный предмет, чем жизнь Людовика XIV, что он намерен изобразить в назидание потомству не деяния отдельного человека, а умственное состояние целой эпохи, и что хотя все периоды в истории одинаково важны для желающего лишь наполнить свою память фактами, однако различие между ними не может быть выпущено из виду тем, кто относится к истории человечества сколько-нибудь сознательно.

Сравнительная оценка разнообразных фактов, находящихся в распоряжении историка, имеет поэтому весьма важное значение, и Вольтера глубоко возмущали установившиеся в этом отношении шаблоны и правила. «Я охотнее желал бы познакомиться, – писал он к одному из своих друзей еще в 1735 году, – с мелочными подробностями жизни Расина, Депрео [310], Мольера, Боссюэ, Декарта, чем с подробностями о битве при Штейнкиртене. Ведь тут одни только имена людей, командовавших батальонами и эскадронами. Тысячи сражений не принесли человечеству никакой пользы, тогда как произведения великих людей, о которых я упомянул, будут служить вечным источником чистых наслаждений и для всех последующих поколений. Шлюз какого-нибудь канала, картина Пуссена, художественная трагедия, твердо установленная истина имеют в тысячу раз большую цену, чем вся масса летописей двора и все рассказы о военных кампаниях» [311]. Это и множество других мест, а также собственные сочинения Вольтера показывают, что в его глазах придворная деятельность и военные маневры не составляли уже главного содержания истории. К подобному взгляду привело Вольтера, быть может, его чуткое понимание невозможности для человека знать характер и руководящие мотивы людей, с которыми он не жил, невозможность знать действительные причины наиболее громких интриг и дипломатических переговоров, в которых он не принимал личного участия. Быть может, объяснения следует искать еще глубже, именно в совершенно рациональном воззрении Вольтера на всякие дипломатические и военные действия, как на имеющие значение ввиду лишь их бесспорных и более серьезных последствий или же, наконец, в глубоко истинном, основном принципе, что прогресс умственного и нравственного развития и материального благосостояния представляет не одну только внешнюю черту в истории того или другого народа, но составляет само существо истории; мемуары же о всяких происшествиях и событиях, касающихся дипломатической деятельности, военных подвигов, политических переворотов, действительно имеют историческое значение и достойны внимания лишь в том случае, если они проливают свет на экономическое, умственное и нравственное развитие народа. Влияние Вольтера отразилось наиболее непосредственно и заметнее всего на Гиббоне, в несколько меньшей степени – на Робертсоне [312] Вильям Робертсон (William Robertson, 1721–1793), английский историк. Его «История Карла V» (в 3 т.) переведена в 1839 г. Барышевым на русский язык. , в его общем очерке средних веков, в «Истории Карла V» (1769) – очерке, который в течение долгого времени составлял образцовое произведение в английской литературе относительно сущности и характера феодальной системы и средних веков вообще.

«Опыт истории гражданского общества» Адама Фергюсона (Ferguson’s: «Essay on the History of Civil Society», 1767) также носит на себе следы его влияния. В обоих последних случаях многое, однако, можно приписать также однородному, по существу, влиянию Монтескье. С меньшей уже уверенностью можно считать Юма [313] Дэвид Юм (David Hume, 1711–1776), английский философ и историк. Главное его произведение. – «История Англии до 1688 г.» (1754–1763, в 6 т.) в числе лиц, на которых сказалось влияние Вольтера, потому что в написанной им в 1752–1763 годах истории отразился непосредственно и независимо скорее общий дух французской философии того времени, чем историческое мышление в частности, которое само вытекало из общефилософского направления. Тем более что Юм, обнаруживая, как историк, некоторые из наиболее серьезных недостатков, присущих и Вольтеру, не отличался, однако, широтой и глубиной взгляда, составляющими величайшее достоинство последнего. Конечно, нет надобности прибавлять, что Юм, в свою очередь, обладал весьма многими, лично ему присущими достоинствами. В отзыве, посвященном разбору «Истории» Юма [314] Oeuvres, XXXVI, p. 428–439. , Вольтер с восторгом, как и следовало ожидать, приветствует это сочинение и в особенности придает значение тем частям его, которые в настоящее время имеют менее всего цены в наших глазах, как, например, пренебрежительный отзыв Юма о Кромвеле.

Вернемся, однако, к предмету, от которого мы на время уклонились. Ввиду указанного выше основного исторического принципа, примененного и развитого в истории Людовика XIV и Людовика XV и в особенности в «Опыте о нравах и обычаях», войны неизбежно потеряли свое первенствующее значение в глазах историка и заняли самое последнее место в ряду предметов, достойных его внимания. В первый раз на войну устанавливался систематически взгляд как на орудие и средство, а отнюдь не как на одну из самых серьезных общественных целей. Постоянное и глубочайшее уважение будет всегда вызывать к себе Вольтер за свое искреннее и горячее отвращение к духу милитаризма. Нигде он с такой силой не отмечает той черты, за которой оканчиваются средние века, как в своих благородных протестах против кровавой военной славы. Великие ораторы церкви всегда старались украсить возможно больше свои речи пышной риторикой, когда им приходилось прославлять военные подвиги победителя. В иудейской истории они находили сотни мрачных героев для сравнения с прославляемым победоносным полководцем и сотни кровавых и бесчеловечных риторических фигур для украшения своих погребальных речей. До тех пор, пока преклонялись перед жестокостью, зверскими подвигами и вероломством иудейского народа и его военачальников, до тех пор голос вестника мира был гласом вопиющего в пустыне.