Джон Морлей - Вольтер

В своих четырех сочинениях политической истории Вольтер воспользовался наилучшими авторитетами и материалами, какие только тогда могли быть в его распоряжении, и, надо заметить, сделал это с большой тщательностью и большим успехом [302]. Благодаря своему проницательному уму и знакомству со светом и его наиболее видными деятелями, что дало Вольтеру возможность знать многие скрытые пружины событий, он, так сказать, предупредил самое время, предъявляя относительно компетентности исторических свидетельств и достаточности доказательств требования чисто научного характера. Удивительно, например, что он как бы предугадал позднейшие возражения против исторической достоверности Тацита, указав на совершенно невероятные факты, какие мы встречаем в рассказах его о Тиберии, Нероне и иных императорах. Между правдивым историком, говорит он, который выше всякой лести и ненависти, и «злонамеренным умом, который все извращает, пропуская события через призму своего сжатого и сильного слога», громадная разница. Следует ли, спрашивает он в другом месте, доверять рассказу человека, жившего много спустя после Тиберия, о том, что этот император – чуть ли не восьмидесятилетний старец, – отличавшийся до той поры скромностью, почти суровостью, проводил все свое время в оргиях разврата неслыханного до тех пор и столь чудовищного, что для названия его приходилось изобретать новые слова [303] Voltaire. Le Pyrrhonisme de l’Histoire, ch. XII, XIII; Oeuvres, XXXVI, p. 346, 428. . Точно так же он подвергает сомнению обычные рассказы о зверских поступках Нерона и Калигулы и относится с недоверием к тому, чтобы Домициан, осведомляясь постоянно о здоровье Агриколы, руководствовался теми побуждениями, какие приписывает ему Тацит. Это недоверие возникало у него вовсе не из мнений или чувств политического характера, что имело место в более близкую к нам эпоху, а из требований достоверности чисто научного характера. «История, – писал он однажды, – представляет в конце концов не что иное как ряд шуток, которые мы проделываем над мертвецами» [304] Corr.; Oeuvres, LXVI, p. 17. . Высказывая такую несколько мрачную, хотя и заключающую в себе горькую правду, теорию, он вовсе не имел в виду следовать ей. Напротив, он употреблял все усилия к тому, чтобы собственным примером опровергнуть ее и сделать историю настолько точным и правдивым отражением действительных событий, насколько это возможно было благодаря сведениям, которые он старательно собирал от лиц, наиболее знакомых с характером самых выдающихся деятелей описываемой им эпохи. Так, в своем сочинении о веке Людовика XV он пользовался материалом из первых рук и всеми преимуществами, какие доставляло ему личное знакомство с выдающимися общественными деятелями этой эпохи; в истории века Людовика XIV, не располагая уже такого рода преимуществами, он воспользовался своими дружескими сношениями с многими лицами, стоявшими близко ко двору великого монарха. Для истории России богатый материал, документы и различные подлинные сведения ему были доставлены Русским двором, по желанию которого он и предпринял этот труд, впервые познакомивший литературу цивилизованной Европы с этой, до той поры неведомой, варварской страной. Его письма к камергеру двора, Шувалову, показывают, с каким неутомимым старанием разыскивал он всевозможные сведения, необходимые для предпринятых работ. «Стремление к знанию, господствующее в настоящее время среди передовых наций Европы, – пишет он, – заставляет нас, историков, входить вглубь изучаемого предмета, а не скользить по поверхности его, что считалось достаточным в прежние времена. Теперь хотят знать, как складывалась известная нация, каково было народонаселение до той эпохи, о которой идет речь; хотят знать разницу в численности регулярной армии в данную эпоху и в прошлые времена, развитие и характер торговых сношений, искусства, зародившиеся в ней самобытно и заимствованные извне и затем усовершенствованные, средние цифры государственных доходов за прежнее время и доходы за текущий год, возникновение и развитие ее морских сил; численное отношение между классом дворянства и классом черного и белого духовенства, и между этим последним и классом земледельческим и т. д.» [305] Corr., 1757; Oeuvres, LXVI, p. 61. . Однако даже эти запросы в течение нескольких лет и бесчисленные ответы, полученные на них, не могли примирить Вольтера с той мыслью, что ему не удалось лично побывать в столице России. «Я узнал бы более в течение нескольких часов разговора с вами, – писал он Шувалову, – чем мне могут дать всевозможные компиляторы всего мира» [306]. Для «Истории Карла XII» – одного из самых интересных его произведений, достоинство которого нисколько не страдает от того, что оно написано без всяких претензий и читается так легко – он воспользовался богатым материалом от Фабриция, встретившись с ним в Лондоне; этот же последний знал шведского короля во время пребывания его в Бендерах и в последующее время. Материал этот Вольтер пополнил затем еще сведениями, которые ему удалось получить в Люневиле от бывшего польского короля Станислава, обязанного Карлу сохранением своего владычества, – этого истинного δὧρον ἄδωρον [307] Буквально: дар недар, т. е. пагубный дар. . «Что касается до портретов исторических личностей, – заявляет Вольтер, – то почти все они – произведения фантазии; ведь это чудовищное шарлатанство претендовать на верность обрисовки личности, с которой вы не жили никогда» [308]. Наполеон, посещая в памятную кампанию 1812 года различные места, описанные Вольтером в его «Истории Карла XII», нашел описание это слабым и неточным и предпочел Адлерфельдта. Впрочем, этого и следовало ожидать ввиду самих достоинств, представляемых книгой Вольтера; ибо каким образом картина, написанная свободной кистью на всеобщее поучение, могла бы удовлетворить мелочным требованиям стратегической топографии? Вольтер имел в виду именно отделить историю от географии, статистики, анекдотического повествования, биографии, тактики и сообщить ей независимые от всего этого характер и содержание.

Другая отличительная черта нового метода Вольтера писать историю («История Карла XII» в этом отношении – исключение) состояла в том, что он отодвигал личности и личные интересы на второй план, как служащие лишь орудием и просто даже обозначением для критических моментов в истории великих народных движений. В истории развития России, до степени цивилизованного государства, личность Петра Великого выделяется с особенной рельефностью и занимает в летописях ее преобладающее положение, как личность того человека, который впервые пробудил народ, закосневший в варварстве, и призвал его к работе на пользу национального возвышения и развития. Но по мере того как народ подвигается к осуществлению этой своей задачи, значение героической личности уменьшается, так как отдельная личность играет тем меньшую роль, чем шире и глубже становится народное самосознание и чем могущественнее становятся в своей деятельности коллективные силы.