Джон Морлей - Вольтер

Можно вообще сказать, что историю пишут хроникеры или летописцы, государственные люди и философы. Задача летописца исследовать и записать события; его лучшие качества: ясность, точность и простота. Политический историк ищет внешних и непосредственных причин великих событий, и от него мы ожидаем проницательности и здравости суждений. Историк-философ имеет уже дело только с группой событий, с теми переворотами и движениями, которые знаменуют собой общественные перемены, и с рядом тех причин, которые приводят к подобным движениям. Большинство историков, от знаменитого Бэкона до простого компилятора руководств, являются представителями первого типа историков. Фукидид и Тацит, из древних писателей, Макиавелли или Финлей [298], из новых, могут служить представителями второго типа. Подобно тому как Вольтер является то простым хроникером, то политическим мыслителем, Монтескье то стоит на точке зрения государственного человека – в своих рассуждениях об упадке Рима, то на точке зрения философа в «Духе законов». Когда вы имеете дело с человеком, который, указав на ошибки Цезаря по поводу неумения последнего сообразоваться с этикетом сената, рассуждает затем таким образом: «никогда так не оскорбляете вы людей, как в том случае, когда нарушаете их церемонии и обычаи; подчиняйте людей своей власти – это служит в некотором роде доказательством того, что вы ставите их высоко, но остерегайтесь нарушать их обычаи, так как это свидетельствует о вашем презрении к людям» [299], – то вы имеете дело с историком-политиком. И вы видите перед собой историка-философа, ищущего причин событий в их последовательной связи, в том же мыслителе, когда, имея в виду исследовать дух или смысл законов, он указывает, что подобное исследование состоит в сравнительном изучении отношений, существующих между законами данной страны и ее естественными усилиями: климатом, качеством почвы, положением и пространством территории, и, образом жизни народа – земледельческим, охотничьим или пастушеским, затем в изучении отношений между законами государства, с одной стороны, и свободой, религией, материальным благосостоянием, промышленностью и торговлей, нравственными понятиями и обычаями жителей – с другой; что это исследование духа законов состоит, наконец, в объяснении, путем историческим, самого источника происхождения законов и того порядка вещей, на котором впервые они были основаны.

Таким же точно образом мы можем разделить и исторические произведения Вольтера на две главные категории. Действительно, если судить по «Летописям империи», написанным Вольтером в угоду герцогини Саксен-Готской, то за ним придется признать третьестепенное значение среди историков летописцев. Впрочем, это слишком неудовлетворительный образчик его произведений, чтобы стоило трудиться над определением его рода и даже вспоминать о нем. Сюжет выбирал не сам Вольтер и знаком с ним он был сравнительно мало; ему приходилось пользоваться крайне скудным и плохим материалом и обрабатывать его в то время, когда душевный мир был нарушен недавней ссорой с Фридрихом и все внимание было поглощено заботой о приискании спокойного убежища, где он мог бы пользоваться свободой. Это была, быть может, единственная его работа, к которой он не обнаруживал ни малейшей склонности, и при незначительном внимании читатель заметит, в какой сильной степени такое настроение повлияло на характер произведения. Действительно, Вольтер был рожден не для составления простых хроник. Реальное и практическое направление его ума естественно внушало ему отвращение к собиранию голых фактов, без всякого толкования и приложения их. А широта взглядов – результата его деятельного воображения и сильного чувства – настолько же естественно побуждала его к сознательной группировке фактов и к возможно широкому обобщению их. Он обладал особенным дарованием, присущим историку в отличие от хроникера, быстро и как бы мимоходом выделять из массы явлений малейший, по-видимому, факт и схватывать его действительное значение, особым уменьем придавать должный смысл и указывать надлежащее место тому, что в глазах других являлось лишь мало значащим пустяком. Его рассуждения обыкновенно не отличались особенной глубиной мысли, но почти всегда были живы, правдивы и касались существа дела; при этом – отсутствие всяких шероховатостей в слоге и необычайная легкость стиля. Конечно, все это, быть может, имеет и свои дурные стороны, так как читатель слишком быстро и слишком легко проходит тот путь, который представлял немало терниев для мыслителей, проложивших его. Благодаря легкости, с какой он переходит со страницы на страницу, создается ложное представление о всей действительной медленности и трудности, о всех действительных опасностях и бесконечно разнообразных случайностях, которыми на самом деле сопровождаются общественные движения, составляющие объект исторического изучения. Быть может, читая Коммина [300]или Кларендона [301], читатель получает более верное понятие об истинном ходе событий, чем при чтении блестящих и изящных произведений Вольтера; потому-то мы и готовы повторить иногда вместе с раздражительным де Местром его требование относительно серьезного и спокойного достоинства, которым должно сопровождаться историческое изложение и которое составляет жизненную сущность истории.

Мы уже упоминали об одном различии между Вольтером и Руссо, а именно, что в последнем чувство преобладало над разумом. К этому уместным считаем здесь прибавить, что Руссо не питал ни малейшей склонности к истории и обнаружил полный недостаток серьезного отношения к этому предмету. Прошлое, кажется, представляло для него в некотором роде стертую таблицу беспорядочных и неразборчивых письмен, которые лишь заслоняли собой единственно полезную для людей идею – единственно необходимое для них знание. Вольтер тоже недостаточно ясно разбирал письмена этой таблицы, и во многих отношениях его понимание являлось серьезным искажением истины. Но благодаря здравому смыслу, какого вовсе недоставало Руссо, он понимал, как было бы неразумно, во-первых, сознательно закрывать глаза на всю прошедшую деятельность человечества и на все ее значение, и, во-вторых, проходить мимо сильной позиции врага, не атакуя и не разрушив эту позицию, которую традиционные притчи минувшего времени и толкование их, никем не опровергнутое, упрочили за поборниками ортодоксии и абсолютизма. Руссо вследствие своей сентиментальности решительно не понимал этого. Его идеи разрывали всецело связь с прошлым, как и идеи Вольтера; но этот последний ясно сознавал необходимость узнать, насколько возможно точно, это прошедшее, чтобы сделать самый разрыв действительным; поэтому-то он и внушает нам доверие.