Джон Морлей - Вольтер

(Человек, чуждое для самого себя существо, ничего не знает о человеке. Кто я? где я? куда я иду? откуда я явился? Мы – жалкие атомы, обреченные мукам на этой грязной глыбе земли, уничтожаемые смертью, служащие игрушкой судьбе, но атомы – мыслящие; атомы, взор которых, руководимый мыслью, измерил небеса; мы погибаем и теряемся в бездне бесконечного, не имея возможности хотя бы на миг увидеть и познать самих себя.

Прошедшее для нас лишь грустное воспоминание; настоящее так ужасно, – если нет никакого будущего, если мрак могилы безвозвратно поглощает мыслившее раньше существо.)

Вольтер не признает Платона и отвергает Эпикура. Бейль, по его мнению, выше их, так как, сохраняя должное равновесие, он доказывает людям разумность сомнения; он достаточно мудр и велик, чтобы обойтись без системы.

В другом месте он еще более прославляет Бейля, называет его главным защитником философов и характеризует как мыслителя, который излагает все мнения, подвергает одинаково исследованию все доводы, опровергающие или поддерживающие эти мнения, и в то же время сам воздерживается от каких бы то ни было заключений [286] Oeuvres, XV, p. 58. . В таком же духе высказывается он, говоря о громадном умственном прогрессе Германии: – дело вовсе не в тех философах, которые открыто приняли систему Спинозы, но в тех действительно полезных людях, которые не придерживаются никаких определенных принципов относительно природы вещей, которые не знают, что существует, но зато очень хорошо знают, чего не существует. «Вот мои истинные философы», – заключает он [287] Corr., 1765; Oeuvres, LXXV, p. 311. .

Нетрудно было бы указать еще несколько мест, где Вольтер признает и провозглашает, что достоверное в этой отвлеченной сфере мышления может быть достигнуто единственно только указанным путем. Убеждения его, несомненно, менялись с переменами в настроении духа, но в общем сомнение составляло центральный пункт, к которому он постоянно возвращался и на котором держался дольше всего. Мрачное изречение «Закрой глаза – и ты узришь» вовсе не указывало для него какого-либо выхода. Утверждение, что мы можем постигнуть Всевышнего, если не будем настаивать на определении Его, не могло иметь какого-либо значения для человека, который никогда не терял из виду правила Локка о точном определении употребляемых слов, хотя и не всегда применял его с должной строгостью. Мы не можем, пользуясь обычным шаблоном, причислить Вольтера к спиритуалистам или материалистам; он не подходит ни к одним, ни к другим. И это лучше всего другого свидетельствует о его способности браться за великие вопросы с той осторожностью и с тем пониманием, какие одинаково полезны как в области отвлеченного мышления, так и в сфере опытных наук и практической жизни.

Таково же было отношение Вольтера и к другому вопросу, имеющему большее значение, – к вопросу о бессмертии души. Он обыкновенно утверждал, что бессмертие души никогда не может быть доказано с полной вероятностью и что поэтому религия и учит нас верить в него [288] Lettres sur les Anglaise, XIV; Oeuvres, XXXV, p. 108. ; последние же слова на языке Вольтера означали просто, что рассуждать об этом не его дело. Но иногда он делал выводы, основываясь на общих соображениях о вероятности. Животные чувствуют и мыслят до известной степени; преимущество же людей сравнительно с ними состоит только в большей сложности психических отправлений, но это указывает лишь на количественное различие, а не на качественное. «Никому не приходит, однако, в голову наделять муху бессмертием; почему же вы должны иначе думать о более крупном животном – о слоне, обезьяне, о моем камердинере или о сельском старосте, который мало чем отличается от моего камердинера? [289] Corr., 1736; Oeuvres, LXIII, p. 31. В таком же тоне он возражал и тем, кто утверждал, что вера в бессмертие есть необходимое условие честности. Как будто бы, говорит он, Иудеи первые приняли эту догму и как будто прежде не было ни честных людей, ни правил, внушающих добродетель [290].

Итак, тщетно стали бы мы искать в Вольтере положительного верования, связанного единством основной идеи и имеющего действительное религиозное значение. Уже давно сказанное о его веровании оказывается вполне верным и его верование остается по-прежнему верой отрицания. Но, однако, не следует забывать, что это было отрицание мрака, которое неизбежно ведет к свету. Это был необходимый шаг в процессе постепенного развития. Люди (и на это беспрестанно указывают со времени насильственного переворота во Франции) никогда не согласятся построить свою жизнь на одних принципах отрицания и формулах сомнения, ибо не затрагиваются ли, напротив, самые сокровенные струны человеческой души страстными порывами установить соотношения с непознаваемым? А если это действительно так, то вольтерьянское движение сослужило громадную службу: не отдельные группы спекулятивных умов, а целые нации, массы простого народа оно привело к сознанию или, по крайней мере, пробудило в них смутное предчувствие, что предмет обожания, которого с таким напряжением ищут их взоры, непознаваем и что всякий внешний коррелятив их сокровенных желаний вовсе не достижим. Вольтер никогда не заходил так далеко в своих утверждениях, как Руссо, а в своих отрицаниях как Гольбах. И что бы мы ни говорили вообще об ужасе, какой представляет мир с точки зрения доктрины отрицания, тем не менее все лучшие и истинно прогрессивные люди Франции восемнадцатого столетия, как Тюрго, Кондорсе, Бомарше, и другие, приняли это среднее направление, избранное Вольтером. Его оценке религиозных учений недостает, конечно, очень много существенного, по мнению некоторых и оценке Лютера, но они содержат в себе одну идею, которая для того времени была необходима, а именно идею решительного отрицания католицизма. Конечно, это идея отрицательного характера, но слово не должно пугать нас и мешать нам понять, как много в подобном отрицании скрыто положительных стремлений. Люди вовсе не могут быть беспристрастными критиками, когда они находятся в условиях, подобных тем, какие имели место во Франции более столетия тому назад, когда все, что только старая цивилизация дала самого лучшего и существенного, восстало против всего того, что та же цивилизация завещала самого вредного и губительного. Они не откажутся от убеждений, которые придают им новую силу, потому только, что эти убеждения не составляют целой системы и не станут оценивать своего освободителя при помощи пустых силлогизмов. Слабый луч света, пробивающийся чрез щель, может, как солнце, сиять для долго томящихся узников мрачной темницы.