Джон Морлей - Вольтер

В ответ на подобную чудовищную критику мы можем только, как эхо, повторить: О tempora, о judicium!

Бросим теперь беглый взгляд на то, как сам Вольтер решал вопросы, с которыми имеет дело религия. Мы знаем, как разрешает их католицизм, и можем проанализировать и выразить католическое вероучение; но вольтерьянский деизм по своей неясности решительно не поддается подробному анализу. Сверхъестественному бытию приписываются не определительные атрибуты, которые признаются и определяются субъективно, по индивидуальному пониманию каждого верующего, и поэтому не могут быть формулированы в общей, для всех одинаковой, схеме. Деисты вольтерьянской школы, каких и в настоящее время немало, едва ли когда-либо заботились о том, чтобы привести к единству и согласовать одни с другими разнообразные атрибуты, приписанные ими в разные времена верховной силе, управляющей миром. Едва ли существует хотя один из таких атрибутов, при точном определении которого они не наталкивались бы на прямое противоречие с действительностью, от времени до времени подвергающей испытанию всякие деистические и иные теории и произносящей над ними свой приговор. В минуты оптимистического настроения деисты указывают на идеи милосердия, правосудия и безграничной силы существа, управляющего миром и существующего вне его и независимо от него; но зло и бедствия физического и морального порядка, которые обрушиваются на людей, не делая никакого различия между своими жертвами, постоянно наносят жестокие удары подобным представлениям. Вообще эти смутные, ничем не подтверждаемые, оптимистические идеи не имеют никакой определенной связи с нравственными и социальными системами и не дают никакого руководящего начала для солидарной деятельности людей, в чем нельзя отказать идеям католицизма. Они удовлетворяют религиозным чувствам только тех людей, которые, признавая вольтерьянскую критику неопровержимой, имеют возможность в полной мере наслаждаться материальным благосостоянием; поэтому они легко распространяются и составляют излюбленное вероучение среди высших, экономически обеспеченных классов современного общества.

Здесь мрачная сторона неизвестна, и о ней знают только понаслышке; вот почему невозможность соглашения господствующей здесь самодовольной теории с ужасом действительных фактов никогда не тревожит благоденствующих сторонников ее. С высоты собственного благополучия они любят сверх меры расточать благодарность за щедроты тому божеству, которому они обязаны всем, и раздувать пламя собственных чувств размышлением о его безграничных и неизъяснимых совершенствах. Никаких доказательств им, собственно, не нужно. Разве недостаточно о том свидетельствуют красота и разнообразие внешней природы, невинная и жизнерадостная юность, целесообразное распределение времен года, приносящих нам свои богатые дары, живой ум и деятельные силы человека, для которого по божественному предопределению предназначены все эти неисчислимые благодеяния?

Поэтому, чем сильнее подобного рода деистическое выражение овладевает мыслями человека, тем охотнее он сосредоточивается на созерцании отношений, существующих между Высшим Существом и им самим. Это верование, специально приноровленное к потребностям указанных выше людей, принимается вообще теми, кто благополучно устроился в сем мире благодаря своим личным похвальным усилиям и кто верит, что существующий общественный строй в основании своем есть самый лучший из всех, какие только возможны. Одним словом, верование это представляет прекрасную декорацию для оптимизма.

Масса народа, которая в своих лачугах проводит полную лишений жизнь, всегда, вопреки даже учению Руссо, была глуха к проповеди деизма. В четвертом столетии представлялся случай произвести подобный эксперимент, и урок этот не должно забывать. Деизм был в то время преобладающим учением между религиозными системами, но, как замечает один из компетентнейших историков периода распада империи, все чувствовали, что он не может заполнить собой пустоту, образовавшуюся с исчезновением многочисленных симпатизирующих человеку богов языческой системы. Деизм оказался слишком сухим, и влияние его было безжизненно [281] Финлэй: «Греция под властью Рима» (от 146 г. до P. X. – 716 г. по P. X.) [ Finlay G. Greece under the Romans (В. С. 146 – A. D. 716), p. 146–147]. . Простой народ стремится обыкновенно к религии откровения или же останавливается на атеизме, находя, что этот последний представляет лучший синтез, чем другие вероучения. Он или склоняется на сторону верования в чудесное вторичное пришествие Сына Божия, ожидая обещанного воздаяния по заслугам каждого, ежедневно прислушиваясь к голосу Божиему в возносимых молитвах и при жертвоприношении, или же представляет себе весь мир в виде мрачного, чудовищного корабля, лишенного кормчего и бесцельно двигающегося в пространстве. Деистическая идея о существе, одаренном верховной властью и высшим милосердием, непреодолимой силой и безграничным правосудием, о существе, которое любит человека беспредельной любовью, но которое вместе с тем не ниспосылает ему ни единого слова утешения и не указывает никакого пути к избавлению от горя и лишений, – подобная мертвенная, собственно, идея слишком жестока для тех, кто терпит жалкую участь вьючного животного, но сохраняет еще способность человеческого понимания.

Несомненно, некоторые из самых нравственных и самых благородных людей исповедовали чистый, лишенный всяких прикрас деизм; но, несмотря на это, он по существу своему – доктрина самодовлеющего индивидуализма, от которой обществу нельзя ожидать многого; и мало шансов на то, чтобы большинство людей отнеслось к нему когда-либо сочувственно. Говоря по существу, едва ли даже можно деизм признать за верование: это, скорее, название, служащее для обозначения возвышенного душевного настроения, термин для выражения неопределенных стремлений и благородного сочувствия ко всему возвышенному, указывающий вообще на состояние исключительного характера. Выступите ли вы на подвиг обращения новых варваров нашего западного мира с этим прекрасным, но пустым словом на устах? Облегчите ли вы вашей проповедью жизнь страждущего человечества, прекратите ли вы эту однообразную, печальную хронику неправд, жестокости и отчаяния, которая, подобно глухому полуночному стону моря, сжимает отзывчивое сердце мучительной тоской? Вдохнете ли вы в мужественное сердце новое пламя, подвинете ли сильную руку на новый бой? Но чем? Не при помощи ли вашего рассуждения о том, что есть в мире какое-то существо с непонятными атрибутами, какое-то отвлеченное создание метафизической фантазии, милосердие которого, не похожее на наше милосердие, так же точно, как его справедливость, не есть наша справедливость, а его отеческая любовь не напоминает собой человеческой любви? Нет, не с такой холодной, безжизненной и вконец расслабляющей идеей выступила церковь в мрачные времена древности и стала вскоре всеобщим прибежищем человечества. Она действовала на умы людей, придавленных игом рабства и невежества, силой живых образов богоподобных существ, живущих среди них и связанных с ними трогательными узами человеческих отношений, силой образов – нежной матери, всегда предстательствующей за них и Богочеловека-брата, приносящего в жертву собственную жизнь, чтобы ослабить бремя их страданий.