Джон Морлей - Вольтер

Мы говорили о вольтерьянском деизме; этот термин с достаточной определенностью обозначает различие между равными, с одной стороны, формами мистической теологии, отказывающейся от всяких притязаний на рационализм, и с другой положением, занимаемым мыслителями, которые так глубоко проникнуты рационалистическими возражениями Вольтера, что не могут принять основные идеи католицизма и вместе с тем так боязливы, или же так самоуверенны, что не в силах остановиться на нейтральном решении. Тем не менее было бы несправедливо считать Вольтера за преданного и последовательного сторонника деистической идеи. Вначале, несомненно, эта идея, хотя и случайно, запала ему в ум и представляла для него, как и для многих других, верное объяснение мирового порядка. В своем введении к учению Ньютона он имел в виду дать, как и сам утверждает, более твердую форму этому вероучению. Он упоминает, между прочим, о том, что в 1726 году несколько раз виделся с доктором Самуэлем Клерком, который в разговорах произносил имя Бога всегда с глубоко сосредоточенным и благоговейным видом; затем он припоминает также впечатление, произведенное на него этим видом, и свои размышления по этому поводу [282]. Но, однако, и в то время деистическая идея не представляла для него действенного, живого начала веры, а имела скорее характер возвышенной поэтической фигуры.

(Да, на лоне Бога, вдали от смертного тела, душа, кажется, слышит голос Предвечного.)

Конечно, подобного рода выражение еще ни о чем, собственно, не свидетельствует и вовсе не вытекает из глубины чувства писателя. Большая часть деистических порывов и восклицаний Вольтера, и преимущественно в тех случаях, когда эти восклицания выражали не напускное чувство, объясняются чисто полемическими соображениями: идеи незапятнанной чистоты, полной справедливости, неистощимого милосердия представляли прекрасное орудие в борьбе с теми людьми, которые, прикрываясь именем святых идей, в действительности были великими интриганами во имя нетерпимости и неправды.

(He признавать Твоего верховного бытия, Великий Боже, – это меньшее богохульство, менее заслуживающее Твоего гнева, чем считать Тебя столь же безжалостным, столь же ненасытным нашими несчастиями, столь же завистливым и несправедливым, как и мы сами. Злобный ханжа, воспитанный в суеверии, исказивший свою религию этой ужасной химерой, – вот истинный глупец и изверг; на его устах – желчь; его рукой управляет фанатизм; в порыве бешенства и глубокой набожности он готов был бы принести весь мир в жертву своему богу, которого он не знает.)

Идея совершенной Божией благости представляла явные выгоды в борьбе с людьми, уличенными в распространении зла, и Вольтер ее признавал. Но когда гнет обстоятельств принудил его серьезно задуматься над уяснением мирового порядка, уяснением, добытым им вначале легким путем заимствования и принятым на веру, тогда деизм, имевший в лучшем случае лишь номинальное значение, переродился в совершенно иное, более искреннее мировоззрение. Было бы, конечно, большим заблуждением с логической точки зрения смешивать оптимизм с деизмом, но тем не менее несомненно, что убеждение Вольтера в существовании божества, как он его вначале понимал, было разрушено пробуждением в нем более глубокого понимания бедствий, угнетающих человечество. Быть может, и личные несчастия имели здесь свою долю влияния. После утраты, понесенной им со смертью г-жи дю Шатле, и после жестокого разочарования относительно Фридриха, когда он не знал, где искать защиты и приюта, – оптимизм, с которым он познакомился в Англии, начал терять для него свое значение. Должно, однако, отдать Вольтеру справедливость, несчастия других производили на него еще большое впечатление, чем его личные. Ужасный разгар войны, опустошавшей Европу и Америку, еще более ужасный и гнусный разгул преследования мнений, царивший во Франции, несправедливость и жестокость, покрывшие позором французские суды, возмущали до самой глубины его благороднейшие чувства. Из всех его поэм одна только прекрасная и действительно талантливая поэма, написанная по поводу ужасающего разрушения Лиссабона, обладает достаточной силой, искренностью и глубиной смысла, чтобы привлечь внимание читателя и возбудить в нем мысль и чувство [285].

В энергических и страстно продуманных стихах он протестует здесь против теории, что все в этом мире идет к лучшему; с подобным же протестом он выступает впоследствии с такой «утонченной наглостью» и в своем «Кандиде». А между тем четверть столетия тому назад он вовсе не думал о возможности подойти настолько близко к мрачным взглядам Паскаля, против страшных картин которого он так горячо протестовал. Человечество теперь представляется ему в целях все устрашающего рока; и никто не может избегнуть своей судьбы. В противоположность Паскалю, он не в силах найти решения, и как бы в насмешку над всяким предложенным решением он заставляет героя, с особенным ударением, подавляя рыдания, твердить, что все идет к лучшему. Он протестует против напрасной мечты подчинить судьбы мира какой-нибудь нравственной формуле, содержание которой составляли бы понятия о справедливости и милосердии в их человеческом значении.

(Скажете ли вы, слыша слабые крики их замирающих голосов, видя ужасное зрелище их дымящихся трупов: – таково действие вечных законов, которые подчинены одному всемогущему и всеблагому Богу? Скажете ли вы при виде этой груды жертв: – это божья месть, – они заплатили смертью за свои преступления? Какое преступление, какой грех совершили эти дети, окровавленные и раздавленные на груди своих матерей? Лиссабон, который уже не существует, был ли более порочен, чем Лондон или Париж, утопающие в наслаждениях? Но Лиссабон поглощен бездной, а в Париже пляшут и веселятся.)

Он не может также успокоиться и на теории провиденциального управления миром; он не может считать эту теорию достоверной на том лишь основании, что она, быть может, вероятна. Он не может найти никакого решения и открыто высказывает свое убеждение в том, что никакого решения вообще и не найти человеческим усилиям. Куда бы мы ни взглянули, все внушает нам трепет и страх; мы ничего не знаем. Природа – нема, и мы тщетно задаем ей вопросы; книга судеб закрыта для нас.