Джон Морлей - Вольтер

Когда вышел в свет «Словарь» Бейля, то перед входом в библиотеку Мазарини каждый день ранним утром задолго до открытия дверей собиралась толпа; каждый горел желанием получить прежде другого доступ к драгоценной книге, и происходила такая давка, как будто дело шло о том, чтобы попасть в первый ряд кресел на представление пьесы, пользующейся необычайным успехом [291] См. ссылку на Гольберга в Nouveaux Lundis Сен-Бэва ( Sainte-Beuve C. A. Ibid., IX, 26). . Это было первое проявление могучего импульса любознательности; пробудилось горячее желание наполнить пустоту, образовавшуюся ввиду постепенного омертвения католицизма, который в былое время обнимал собой не только веру, но и науку, историю, диалектику, философию и все объединял в одном синтезе. Вот этот-то импульс Вольтер одновременно и выражал своей деятельностью и усиливал его. В такие периоды возбуждения умов люди прощают все тому, кто вполне, без компромиссов, олицетворяет в себе их собственные преобладающие страсти. Сила характера получает тогда гораздо большее значение, чем полнота доктрины, – люди страстно желают слышать призыв к бою, а не ученое рассуждение. Они требуют, чтоб их собственные чувства были выражены в смелой, вызывающей форме, чтобы недостаток мужества и отваги в них самих нес достойное порицание, но вместе с тем восполнялся личным мужеством вождя, в намерениях которого не может быть никакого сомнения и от слов которого никогда не веет холодом неуверенности и сомнений. В течение целого столетия медленно совершался внутренний рост Франции, питавшей непримиримое отвращение к своему прошлому. Зародыш этой новой Франции и представляла толпа, горевшая желанием прочесть поскорее Бейля. В ночь же на 4 августа 1789 года, когда гражданский строй общества был разрушен между заходом и восходом солнца, она выступила на историческую сцену. Вольтер, как мы видели, старательно воздерживался от всякого вмешательства в политические дела, но тем не менее именно он в течение всего длинного периода между двумя указанными событиями неуклонно поддерживал и сохранял наш лозунг, которому политический упадок страны придавал особый смысл, смысл ненависти к старине.

И что же действительно, как не католическая церковь, представляло постоянный и неизменный символ старого строя, и церковь эта для Вольтера и его последователей являлась мрачным маяком на берегу, обитаемом чудищем.

Вольтер сосредоточил свои удары на католицизме, и это составляет существеннейшее различие между ним и другим предшественником революции. Савойский священник Руссо весьма охотно признавал культ католицизма даже тогда, когда перестал соглашаться с догмой этой религии. Он смотрел на всякую религию, как на полезное учреждение, годное до тех пор, пока она является органом для истинного служения Богу. И Руссо действительно, уже после того как пришел к новым убеждениям, совершал богослужение с гораздо большим благоговением, чем прежде, когда он предполагал личное присутствие божества во время мессы. Подобное отношение к религии может только, конечно, навсегда увековечить ту форму ее, какая принята в данной стране или данной группой людей. Это значит придать стереотипную форму верованию, форму, подобную той, какой держатся миллионы обитателей Востока. Откуда же в таком случае явиться реформе, откуда блеснуть лучу нового света, откуда выйти принципу развития и деятельности человеческого ума? Каким образом при этих условиях истина может одержать победу? Это был роковой шаг к состоянию спокойного самодовольства вместо деятельного развития разума, вместо неустанной работы и неустанного внимания к поучительнейшим урокам, какие представляет процесс умственного развития человечества. Нет сомнения, что и Вольтеру в его деятельности часто приходилось вступать в соглашение со своим противником, которого он встречал на своем пути и с которым делал несколько шагов вместе; но как бы ни казались подобные приспособления к обстоятельствам противны нам, живущим при лучших условиях, во всяком случае ни Вольтер, ни противная сторона никогда не обманывали друг друга, да и не могли быть обмануты, приняв измену разуму за принцип философский, а индифферентизм – за высшую ступень развития. И хотя Вольтер, как замечает Кенэ (Франсуа Кенэ – французский экономист. – Примеч. ред. ), работал среди условий старого режима, в виду Бастилии, в оковах, в некотором роде действительно наложенных на него его врагом, все-таки он находил тысячу средств наносить удары этому последнему [292]. Он всегда был представителем разума и никогда не переходил на сторону сентиментализма. Он вступал в компромиссы, делал уступки формального рода – и это трудно, даже невозможно, ему простить, – но, во всяком случае, он никогда не строил из лицемерия обдуманной доктрины, и горькие упреки подобного рода к нему вовсе не могут быть обращены.

Мы не знаем, насколько серьезно Вольтер задумывался над вопросом, вызвавшем так много рассуждений со времени разрушения старого строя Франции, – над вопросом о том, может ли общест во существовать без религии. В одном месте он говорит, что верить в телесность Бога и духов есть старое метафизическое заблуждение, но решительно не верить ни в какого бога было бы заблуждением, несовместимым с мудрым правлением. Но даже и это сказано было более в укор ортодоксии, которая по странному противоречию восстала против Бейля за то, что он считал возможным прочное существование общества, из атеистов, тогда как сама же ортодоксия настойчиво утверждала, что китайская империя покоится на атеистическом основании [293]. Может ли общество существовать без религии или нет, во всяком случае, его существование, о продолжительности которого мы должны заботиться, зависит главнейшим образом от числа людей, честно относящихся к своим убеждениям. Человек может, подобно Вольтеру, оставлять открытыми великие вопросы, откладывать в сторону их разрешение, как и следует поступать со всеми теми вопросами, которые по ограниченности человеческих способностей вечно остаются открытыми; но разве это свидетельствует о том, что такой человек не имеет религиозного верования? Разве мы всегда должны называть неведомого Бога одним и тем же именем?

Есть некоторое основание предполагать, что Вольтер признавал в глубине души возможным существование солидарного высокоцивилизованного общества даже и при постоянной аналитической переработке всех мнений и верований, лежащих в основе его. Что бы мы ни думали по этому поводу, во всяком случае, подобная мечта, несомненно, окрыляла новые прогрессивные идеи всех тех, на мысль которых оказал первое влияние скорее Вольтер, чем Руссо; при этом, конечно, имелась в виду достаточно стимулируемая деятельность ума и общественные условия, раз и навсегда допускающие полную свободу этой деятельности и обеспечивающие ее.