Джон Морлей - Вольтер

Кондорсе, например, открыто с полным доверием полагается на возможность осуществления подобного общества. Де Местр понял, что под этими мыслями об аналитической работе скрывается совершенно верное предположение, что при одном анализе люди никоим образом не могут жить, и он горячо напал на своих противников; это же сознание придало и особенную силу Бёрку (Эдмунд Бёрк – мыслитель и политический деятель. – Примеч. ред. ) в защите того, что он называл предрассудком. Действительно за анализом неизбежно следует синтез; но этот синтез вовсе не требует того, чтобы он был неподвижно раз навсегда установлен, ибо прогресс именно и состоит в постепенных видоизменениях синтеза, по мере того как накопление знаний и непредвиденные обстоятельства в человеческой жизни раскрывают его недостатки. Нельзя также ожидать, чтобы в скором времени подобный единый и всеобщий синтез установился снова для нашей цивилизации, так как там, где прогресс является законом, степени развития человеческого ума весьма различны. В конце концов, дико предполагать, что человек, не согласный с вашим синтезом, в силу этого самого является существом без положительного верования, без цельной системы убеждений, способной вдохновлять его и руководить его поведением. Ведь для него существуют новые решения, если старые не говорят уже ничего его сердцу… Глубокое чувство величия и свободы, которым наполняют нашу душу древние легенды и предания, найдет по-прежнему свое место в душе человека; ибо каким образом, иначе вселенная перестанет для нас быть чудесным проявлением силы все покоряющей, каким образом она перестанет свидетельствовать нам о непреложности закона, непреложности превосходящей человеческое понимание?..

И если в час солнечного заката в душу человека, подобно музыкальной гармонии, прольется светлая надежда на то, что земля и впредь будет столь же прекрасной, что счастье каждого живого существа будет все расти, что правое дело всегда найдет себе достойных защитников, что все это пребудет неизменно, когда даже самая память о нем самом и о его ничтожном имени исчезнет на веки; то в ту минуту человек почувствует себя уже в раю!

Деятельность передовых мыслителей восемнадцатого столетия в области историографии представляет настолько значительное явление, что ее никоим образом нельзя обойти молчанием. И в прежние времена существовали, конечно, историки, но в восемнадцатом столетии как во Франции, так впоследствии и в Англии история получила особенное и необыкновенное развитие. Нет сомнения, что это явление отчасти обусловливалось возбуждением вообще любознательности и всеобщим, носившимся в воздухе стремлением ко всякого рода знанию. Люди освободились от пут авторитета, который препятствовал расширению пределов исследования по мере развития человеческих способностей; всюду чувствовалось присутствие умственных интересов, всевозможные предметы знания изучались и подвергались неутомимому исследованию; невозможно было, чтобы и политические и социальные факты прошлых эпох оставлены были в стороне. Этим, однако, еще не вполне объясняется, почему такой человек, как Юм, принялся за изложение истории, или почему Гиббон предался изучению наиболее важных сторон летописей христианства, почему Вольтер, живший всецело злобами дня, считал своевременным и уместным посвятить так много труда воспроизведению прошедшего. Не случайное значение имеет также тот факт, что все лучшие исторические сочинения, оставшиеся от этой эпохи, написаны самыми знаменитыми противниками царившего в то время суеверия; одно из них представляет даже замечательнейший из всех памятников исторической литературы [294].

Но, с другой стороны, не следовало ли ожидать, что, лишь только темные облака погруженного в суеверия сознания рассеются, как все здравомыслящее устремится именно к изучению человеческой деятельности, и что вопрос об общественном прогрессе при вполне нормальных и положительных условиях немедленно займет первое место среди предметов научного исследования? Приверженцы мрака и невежества, заинтересованные в его существовании, настойчиво и постоянно утверждают, что люди, отрешившись от их суеверных представлений, останутся равнодушными к счастью человечества. Но если бы они обратились к истории умственного развития, то увидели бы как раз, напротив, что только с разрушением подобных суеверий люди начали обращать внимание на те предметы, основательное знакомство с которыми составляет одно из необходимейших условий развития человеческого благосостояния. Так, например, лишь только суеверные представления католицизма стали терять к средине XVIII века свое значение для наиболее выдающихся умов, как тотчас же возникло поразительное развитие деятельности в области физических наук; не в меньшей мере обнаружился также и интерес к знаниям исторического и экономического рода. Убедившись в том, что мир общественных отношений создан самими людьми, мыслители увидели в совершенно новом освещении все вопросы о процессе образования этого мира, и прочный, усовершенствованный общественный порядок получил для них совершенно новое значение.

Стали собирать сухие кости, разбросанные на всем пространстве древних летописей и хроник, и вдохнули в них новую жизнь. Началась с удивительной быстротой и настойчивостью великая работа восстановления прошлого, так что даже последующий век, когда историческое понимание стало гораздо более правильным и беспристрастным, не мог превзойти в этом отношении XVIII столетие. Без сомнения, вера в то, что каждое мировое явление – от разрушения империи до падения воробья на землю – происходит в силу прямого произвольного и неисповедимого воздействия высшей силы, препятствовала правильному развитию истории как философской науки и превращала ее в простую летопись. А также несомненно, что разрушение подобной теории повело к выработке нового взгляда на исторические летописи и породило образцовые исторические исследования.

Вольтер сам рассказывает об обстоятельствах, при которых он пришел к мысли о необходимости изучения философии истории. Г-жа дю Шатле, интересовавшаяся всякого рода науками и имевшая особенную склонность к метафизике и геометрии, питала какую-то антипатию к истории. «Какое дело мне, – спрашивала она, – мне, француженке, живущей на своей родине, знать, что в Швеции Эгиль наследовал Гакену и что Оттоман был сыном Ортогруля? Я читала с удовольствием историю Греции и Рима и увлекалась описанием некоторых величественных картин из их жизни; но я еще ни разу не была в состоянии прочесть до конца какую-нибудь длинную историю современных нам народов. Я почти ничего не нахожу здесь, кроме какой-то беспорядочности и путаницы: целый ряд мелочных событий без связи и последовательности и тысячи сражений, ни к чему не приводящих. Я отвергаю знание, которое, отягощая ум, нисколько не способствует его развитию». На это откровенное суждение, под которым, однако, охотно подписались бы тысячи людей, принадлежащих к разным эпохам, Вольтер возражал следующим образом. Если бы, говорил он, отбросив все мелочные подробности войн, в такой же мере скучные, как и недостоверные, все пустые дипломатические переговоры, эти образцы бесцельной лжи, все маловажные факты, затемняющие собой великие события, мы удержали только то, что рисует нам нравы и обычаи, и таким образом создали из этого хаоса общую и цельную картину – одним словом, если бы мы выделили из этого беспорядочного скопления фактов все, относящееся к умственному развитию человечества, тогда изучение истории далеко не было бы напрасной тратой времени [295]. Подобное понимание истинных задач в деле исторического изучения составляет большую заслугу Вольтера, несмотря на все недостатки его собственных работ. И эту удивительную ясность понимания Вольтер обнаруживает не только в указанном случае, но и во всех остальных своих исторических произведениях, постоянно оставаясь верен двум руководящим принципам: во-первых, что законы, искусства, нравы и обычаи должны составлять главное содержание и существенную цель истории, и, во-вторых, что «мелочные подробности, не ведущие ни к чему, составляют для истории то же, что обоз для войска, impedimenta, что мы должны смотреть на вещи с широкой точки зрения, так как человеческий ум, и без того ограниченный, окончательно принижается под тяжестью этих мелочей»… Мельчайшим подробностям, по его мнению, следует отвести место в летописях или в особого рода словарях, куда каждый, нуждающийся в этих подробностях, и мог бы обращаться за справками [296] Essai sur les Moeurs, p. 9. . В этом последнем случае Вольтер, как и следовало ожидать, смотрел на вещи правильнее, чем Болингброк, который говорит несколько резко, «что он скорее готов смешивать Дария, побежденного Александром Македонским, с сыном Гистаспа и делать столько же ошибок в хронологии, сколько их делают иудейские хроникеры, чем посвятить половину своей жизни на собирание ученого хлама, наполняющего обыкновенно головы любителей старины» [297]. Но ведь антикварий, как и всякий другой деятель науки, имеет свое место, исполняет свое назначение, и высшая отрасль исторических знаний может процветать только при условии процветания этой низшей и более скромной благодаря только терпеливому и мелочному труду людей, не смешивающих Дария Кодомана с Дарием, сыном Гистаспа.