Джон Морлей - Вольтер

Мы не знаем, зародилась ли эта теория случайно в его собственном уме, или она представляет сохранившиеся в его памяти обрывки из Кедворта [273], который серьезно работал над подобным истолкованием политеизма. Вольтер очень часто брался за подобные тяжеловесные вопросы и толковал о них, полагаясь на свою память, в которой действительно хорошо удерживались всякие правдоподобные теории, хотя он при этом упускал многое, что делало эти теории доказательными, придавало им более глубокое значение.

Все это нисколько не покажется нам странным, если мы не забудем, что Вольтер не был сильным теоретиком или систематическим мыслителем, что он не предусматривал никаких возражений против теорий, защищаемых им, и что он вообще ограничивался наблюдением крайне незначительного числа фактов. Если бы де Бросс великодушно позволил себя надуть в деле с четырнадцатью саженями дров [274], Вольтер, быть может, прочел бы его книгу без всякого предубеждения; а если бы он прочел ее без предвзятой мысли о ее ничтожности, то не оставил бы без внимания некоторых указаний, вполне гибельных для его по виду гладкой теории о подчинении многих богов одному богу, как всеобщем факте. Он принял бы тогда в соображение те стадии человеческого развития, когда вовсе не признавали богов в качестве высших духовных существ, но решительно всякий предмет считали одаренным силой и волей. В одном месте он как будто обнаруживает правильное понимание действительного процесса духовного развития. «Я всегда был убежден, – говорит он в письме к Мерану (Ж. де Меран. – Примеч. ред. ), – что небесные явления были главной причиной, породившей древние мифы. Раздается гром как бы с недосягаемой вершины горы, – значит, существуют боги, обитающие на вершинах гор и повелевающие громом. Солнце быстро совершает свой путь от востока к западу, – значит, в его распоряжении прекрасные лошади. Дождь не падает на голову того, кто видит радугу, – значит, радуга есть знак, что никогда уже больше не будет потопа» [275] Corr., 1761; Oeuvres, LXVII, р. 186. . Но Вольтер не принадлежал к систематическим мыслителям, а потому не было никакой гарантии в том, что известная верная идея, раз пришедшая ему в голову, задержится в его памяти, получит дальнейшее развитие и займет соответственное место наряду с другими идеями научного порядка. Но все-таки странно, каким образом Вольтер при своей глубокой проницательности не остановился над вопросом, в силу чего же безыскусственная и чистая вера в единого Бога стала по мере развития цивилизации среди первобытных народов все более и более затемняться, и вместо одного Бога появилось множество богов. Если кочующие предки греков признавали только одного Бога, то каким образом с накоплением знания, с развитием общественности, чувства красоты, и других благородных сторон человеческой природы сила суеверия все возрастала, а число храмов и богов все увеличивалось?

Далее теолог согласно сознательно принятому им принципу может утверждать, что первоначальная идея о единой верховной силе, в признании которой он вполне сходится с Вольтером, была непосредственно внушена человеку сверхъестественным путем. Но Вольтер не мог прибегнуть к подобному объяснению и потому незаметно для самого себя принужден был принять и поддерживать следующее поистине невероятное положение. Оказалось, что совершенно грубые дикари, вполне, как мы знаем, поглощенные борьбой за существование, ведущие чисто животную жизнь и не имеющие ни единого слова для выражения какой бы то ни было отвлеченной идеи, могут одним прыжком врожденной им логики достигнуть самой высшей точки отвлеченного умозрения, способны понимать и выражать идею причинности в самой общей и законченной ее форме. Конечно, в подобном предположении Вольтера не меньше чудесного, чем и во всех тех, которые он так решительно отвергал; оно вовсе не соответствует опыту и не оправдывается вероятностью, и это два основных критериума, выставляемых самим Вольтером.

В одном из своих писем Вольтер заявляет, что Локк был единственный известный ему разумный метафизик и что рядом с ним он ставит Юма [276] Corr., 1758; Oeuvres, LXVI, р. 200. . Но мы можем сомневаться, читал ли он когда-нибудь мастерски написанное рассуждение о «Естественной истории религии», в котором Юм успешно опровергает с обычной своей силой идею о том, что вера в единого всеведущего, всемогущего и вездесущего Бога была первобытной религией людей, и показывает, что политеизм предшествует монотеизму.

Чем более мы знакомимся с зачатками духовного развития первобытных народов, тем более становится ясным, что понятие о деизме, как о самом раннем и самом элементарном веровании – понятие, заимствованное Вольтером у Болингброка и Попа, – не выдерживает критики, а вместе с тем все более и более подтверждается мнение Юма о единственной черте, общей всем религиям рода человеческого, заключающейся в признании того, что «существует в мире невидимая разумная сила; но есть ли это верховная или подчиненная сила, принадлежит ли она одному существу или же распределена между многими, какие атрибуты, качества, соотношения, принципы, действия должны быть приписаны этим силам – богам, относительно всех этих вопросов существует полное разногласие в различных народных верованиях» [277] Ibid., sect. I V. . Быть может, скажут, Юм слишком низко ставит естественную религию; но, во всяком случае, он ставит ее на такое место и описывает ее таким образом не зря, а потому, что обладал достаточными сведениями о тех условиях, в каких находились различные нации в разные периоды своей истории, и был слишком проникнут духом серьезного научного исследования, чтобы воздержаться от неосновательных и чисто метафизических догадок, подобных догадкам Вольтера и Руссо. Проницательный де Местр имел полное основание с католической точки зрения говорить о Юме как о самом опасном и самом преступном из всех вредных писателей, как о писателе, который воспользовался величайшим талантом, для того чтобы с полнейшим хладнокровием сеять губительнейшее зло [278].

Если бы Вольтер изучал Юма, он понял бы, что для надлежащего плодотворного исследования религии необходимо подвергнуть анализу самые основные, наиболее обобщенные идеи и что всякая философская оценка, называемая им испытанием от фактов, в конце концов оказывается крайне узкой и поверхностной. Для его ближайшей цели, состоявшей в том, чтобы осмеять католицизм в глазах людей, собирание забавных, безнравственных и ни с чем не сообразных фактов было, как мы уже сказали, достаточно сильным оружием. Но он вовсе не руководился тем соображением, что действительной основой всякой религии служит небольшое число идей и что, только подвергнув анализу эти идеи, ослабив силу их влияния, указав отсутствие связи и единства между ними и другими, твердо установленными идеями, он мог рассчитывать на ниспровержение внешних форм и учреждений, на них обоснованных. Он не замечал этого факта и вовсе не принимал его. Но, как было выше сказано, система нападения зависела от системы защиты.