Джон Морлей - Вольтер

Остановимся несколько на этом общем явлении, которое до Юма составляло существенный недостаток критики восемнадцатого столетия, если смотреть на нее не с практической, а с философской точки зрения. Критика явилась реакцией против известного ряда идей, воплощенных в католицизме. Однако старые идеи не были отчетливо и ясно противопоставлены новым и их противоположность не была ни понята, ни тем более выражена в ясных, широких формулах. Никто не искал и, само собой никто не находил общих терминов для выражения общих понятий, из-за которых велся спор, а отсюда узкие, стесняющие мысль рамки и удушливая атмосфера, в которой все время происходила полемика. По отношению к какой бы то ни было религии важно дознаться: истина или ложь коренится в самых всеобщих идеях, лежащих в основе ее, так как с этими идеями связано все остальное, все частности и подробности. Возьмем для примера хотя бы вопрос о безбрачии. Вольтерьянская школа, как мы уже заметили раньше [279], обыкновенно осмеивала то священное значение, какое католическая церковь придавала воздержанию. Но последователи ее, насколько нам известно, ничем и никогда не обнаруживали, что они ясно понимают происхождение этого предрассудка, глубоко залегшего в течение многих столетий в человеческом уме. А между тем воздержание, как добродетель, представляет лишь простой вывод из широко распространенного в древности воззрения, что всякое зло и всякий порок свойственны материи по самой ее сущности. Это воззрение, имеющее, в свою очередь, свою историю и свой генезис, крайне важно для правильного понимания католической доктрины. Метафизическая идея о присущем материи зле породила целую теорию аскетизма и оказала громадное, косвенное и прямое влияние на учение католической церкви.

Никогда не следует выпускать из виду этого чисто спекулятивного происхождения различных установлений и предписаний, которыми руководители западной церкви благоразумно воспользовались, видоизменив и приноровив их к обстоятельствам, в своих политических и духовных интересах; ибо устойчивость и прочность их зависела от основной теоретической идеи, остававшейся неизменной (хотя редко вполне сознательно выраженной) в умах верующих и всех тех, для кого эти установления и правила имели значение. Ключом к правильному пониманию умственного движения восемнадцатого столетия служит, между прочим, факт разрушения этой метафизической идеи о том, что зло и беззаконие свойственны материи по самой ее сущности. В области изучения материи совершились величайшие открытия, установлены были блестящие, поразительно вещественные законы. Вслед за тем обнаруживается упорная тенденция объяснять явления, душевную деятельность как простую функцию материи, и всюду распространяется всеобщее стремление предать забвению угнетающие душу факты, связанные со смертью и разложением материи, которым в мрачные времена отжившей эпохи придавалось такое громадное значение к крайнему унижению человеческого достоинства. Это всеобщее движение зашло слишком далеко благодаря чрезмерному увлечению, но в общем оно послужило спасительным и вполне необходимым протестом против ограничения знания пределами заоблачной сферы, где никакое истинное знание недостижимо, а чувствований – пределами трансцендентальных порывов, где действительные жизненные человеческие отношения исчезают в туманной дали.

Когда спор ведется относительно основных идей подобного рода, борющиеся партии могут быть уверены в том, что они находятся – употребляя технический термин – на одной и той же плоскости прицела и что стрелы аргументации как одной, так и другой из спорящих сторон не будут бесполезно пролетать над головами противников. Вольтер, отчасти вследствие скудости своих исторических знаний, отчасти вследствие недостаточной глубины своего понимания, не давал себе отчета в тех основных идеях, против которых он вел борьбу. Вот еще пример: он не понимал, что вера в проявление сверхъестественной силы – даже в тех случаях, которые поражали его крайней произвольностью и полной недобросовестностью – была только косвенным следствием глубоко укоренившейся идеи о близких и постоянных и вместе с тем святых и величественных отношениях между человеком и иным существом – существом, внушающим благоговейный ужас, одаренным неведомой силой и руководящимся неисповедимыми целями.

Этой неспособностью подняться до общих идей, связанных с предметом полемики, объясняются, между прочим, следующие два замечательных факта: во-первых, крайняя жестокость бывшей борьбы и, во-вторых, грозные размеры бездны, разделившей и разделяющей по сие время два враждующих лагеря во Франции. Наиболее выдающиеся, лучшие люди не в состоянии спокойно, не раздражаясь и не оскорбясь, выносить насмешки и язвительные нападки на мелочи, на случайные ошибки и внешние недостатки в исповедуемой ими религии, и они же совершенно иначе относятся к указаниям на противоречия между тем, что есть лучшего в их веровании, и тем, что есть лучшего в верованиях других людей.

То же самое обстоятельство объясняет, почему все, что писал Вольтер о религии, не могло навсегда сохранить своего значения. Так, например, люди, которые сочувствуют его целям и ради них прощают ему даже его приемы, которые давно покинули тихую обитель, где прежде искали приюта, и с одинаковым равнодушием относятся к католицизму и магометанству, даже и они считают более назидательным для себя обращаться к великим представителям и учителям старой веры, чем к гордому предвестнику новой. Итак, Вольтер сводил счеты с низшими идеями, усвоенными католицизмом, или же даже с высшими, но в низшей форме их развития. Эти люди придавали подобным частностям второстепенное значение и с восхищением и упоением погружались в размышление над самыми всеобщими и самыми возвышенными понятиями, какие только творческое воображение и свободно парящий ум могли обрести в духовной сокровищнице их религии. Они обращались к божественному разуму и занимались самыми важными и самыми общими вопросами относительно человеческого существования и человеческого предназначения. Вопросы эти постоянно и неизменно стоят перед человечеством; также непрестанно и вечно действуют основные начала жизни и проявляются основные свойства человеческой природы; это-то и придало их мыслям и их речам постоянное, непреходящее значение. Ужасающий закон смерти и непроницаемая тайна первоначальной причины, бешеный разгул страстей и всеобщий удел страдания, миг преступления и вечное угрызение совести, подавляющая и терзающая горечь лишений, безнадежность немого отчаяния, постоянно выпадающего на долю миллионов заброшенных и беспомощных существ, – вот те страшные, постоянно тревожащие душу вопросы, которыми были заняты Боссюэ и Паскаль. Как разрешить их? И на помощь является ряд идей о непостижимой силе, управляющей миром идей, которые перестали уже служить только могущественным орудием для заклинания бесов, идей, во всяком случае, возвышенных, торжественных, благородных. Мы прикасаемся к рукам тех, которые удостоились высшей благодати, и они повествуют нам о множестве трогающих душу чудес; мы взираем на лучезарные лики тех, которые были полны благородных мыслей; мы слышим торжественные и мелодические слова тех, которые получали ответы от оракулов, немых уже для нас, но оставивших нам память о силе своей. Вот почему деяния этих лучезарных смертных полны жизненного значения даже для тех, для кого их вера мертва, тогда как все слова, сказанные Вольтером по поводу религии, безжизненны, как та «Подлость», которой они же нанесли смертельный удар. Для него, как мы уже заметили, были совершенно чужды более глубокие вопросы, затрагиваемые католицизмом. Вот что писал он о бессмертном Данте: «Всякий человек с искрой здравого смысла должен покраснеть, читая описание этой, собравшейся в аду, чудовищной компании из Данте и Вергилия, Св. Петра и сеньоры Беатриче. Находятся, однако, между нами, в восемнадцатом столетии, люди, которые искусственно заставляют себя удивляться подобным нелепым, сумасбродным и диким вымыслам фантазии; у них хватает варварства даже противопоставлять эти измышления образцовым произведениям гения, мудрости и красноречия на нашем родном языке. О tempora, о judicium!» [280]