Джон Морлей - Вольтер

«Не следует, – писал Д’Аламбер Вольтеру еще в 1762 году, – говорить слишком громко против Жан-Жака и его книги, потому что он до некоторой степени – король улицы» [366] Oeuvres, LXXV, p. 182. . Эта фраза должна была странно звучать в ушах старика, который привык видеть в общественном мнении мнение Версаля, а не мнение площади, где простой народ покупает и продает. Век Людовика XIV (оставляя в стороне его теологические воззрения) всегда был великим веком в глазах Вольтера – веком пышности, блеска и литературной славы. Стоять по своим симпатиям на стороне великого монарха и в то же время протягивать руку «Общественному договору» было слишком трудным подвигом. Напрасно было бы ждать, чтобы человек, которого обнимала Нинон де-л’Анкло, который вел переписку с величайшими монархами Европы и был дружен с выдающимися представителями французской знати, – почувствовал симпатию к произведениям, доставившим своему автору славу короля улицы. Фридрих предлагал Руссо убежище; то же самое сделал и Вольтер; но и тот и другой в одинаковой степени ненавидели его произведения. Они не могли понять человека, который, обладая силой красноречия, трогающей сердце каждого, отталкивал друзей и вызывал на бой врагов с яростью сумасшедшего или дикаря. Самый язык произведения Руссо был для Вольтера каким-то непонятным наречием, потому что это был язык страстного чувства, прикрытого логикой, и «Эмиль» только утомлял его, хотя он находил в нем страниц пятьдесят, для которых готов был бы заказать дорогой переплет [367]. Это избитая новость, кричал он; а «Общественный договор» обращает на себя внимание только оскорблениями, грубо брошенными в лицо королей каким-то гражданином Женевы, да, пожалуй, еще тремя-четырьмя пошлыми страницами против христианской религии, заимствованными у Бейля [368] Oeuvres, LXVII, p. 432. . Автор «Эмиля» и «Общественного договора», по мнению Вольтера чудовище наглости и неблагодарности, архиплут и коновод шайки шарлатанов, прямой потомок собаки циника Диогена и тому подобная мерзость, о чем неудобно упоминать в наш век внешней учтивости. Это крайнее раздражение, несомненно, было вызвано отчасти теми оскорблениями, какие нанес ему Руссо, отказавшись воспользоваться предложенными Вольтером убежищем и помощью, грубо устранив всякие попытки со стороны Вольтера оказать ему защиту и считая его самого заслуживающим преследования со стороны женевских граждан. Но существовали и более глубокие, указанные уже нами, причины подобного нерасположения. Более правдивая и рассудительная натура Вольтера оскорблялась экзальтированным тоном Руссо; притворная суровость человека, жизнь и привычки которого ему были известны, казалась ему ханжеством и лицемерием [369] Condorcet N. Op. cit., р. 170. . Кроме того, его, очевидно, напугала буря, какая, весьма естественно, была вызвана в административных сферах необыкновенной отвагой Руссо. Наиболее проницательные современники заметили, однако, что сам Вольтер под влиянием чужого примера стал значительно смелее.

В соперничестве между школами Руссо и Вольтера обозначилась та мертвая точка, до которой дошла работа общественной мысли, и великая французская революция явилась как результат и выражение подобного состояния общественного сознания. Ко времени смерти Вольтера во Франции не оставалось ни одного учреждения, достаточно прочного и заслуживающего дальнейшей, хотя бы самой кратковременной поддержки. Монархия совсем одряхлела; надменная аристократия обнаруживала бессилие и немощность; не лишенной стремлений буржуазии недоставало мужества и, кроме того, она не обладала традицией; церковь была деморализована, во-первых, прямым нападением Вольтера и не менее сокрушительным, хотя и косвенным, Энциклопедии, и, во-вторых, воспоминаниями о собственной жестокости и себялюбивых стремлениях сходящих со сцены ее деятелей. Но теория Вольтера, как он высказывал ее в самой общей форме, утверждала, что светский строй общества достаточно надежен и крепок, и что он будет существовать до тех пор, пока критическое направление не преобразует мысли и не подготовит пути для просветительного и гуманного общественного режима. Руссо, напротив, направил все силы страсти против всего общественного строя и так мало заботился о свободе мысли, так мало верил в непреложную силу рациональных убеждений, что настаивал на обуздании атеистов мерами закона. Тезис, выставленный каждым из них, был в одно и то же время и неопровержим и невозможен. Невозможно, действительно, прочно преобразовать общественный порядок, пока люди не привыкнут свободно пользоваться своим разумом и не сбросят с себя мало-помалу бремя невежества и суеверия. Но раз существовавший общественный строй стал невыносим и его силы фактически истощились, неизбежно было и нападение, предпринятое Руссо, – и не только неизбежно, но в то же самое время и по тем же самым причинам и непреодолимо. С уничтожением силы и значения церковной епархии еще ничего, собственно, не достигалось для общества, погибающего вследствие материального оскудения и политического бессилия. Но возродить подобное общество к новой жизни, игнорируя нравственные и духовные силы его, деятельность которых была совершенно невозможна при господстве существовавшей тогда церковной власти, – представлялось безумнейшей затеей, на какую когда-либо дерзал пламенный софист.

Если, однако, допустить, что каждый из этих двух знаменитых борцов разрушителей брал на себя выполнение одинаково невозможной задачи, то во всяком случае, по нашему мнению, Вольтер был более прав и более проницателен, в своем понимании условий предстоящей задачи, чем Руссо. Мы, англичане, по разным, достаточно основательным причинам привыкли в настоящее время смотреть на церковь как на организацию, стоящую вне государства, или, по крайней мере, как на отдельную организацию и независимую интегральную часть внутри государства. Но в такой католической стране, как Франция пред революцией, церковь в большей степени, чем светский строй, составляла в действительности то, что мы называем обществом, как это было, – и притом в гораздо более широком смысле, – и повсюду в Европе во времена Гильдебранда и Иннокентия. Иначе говоря, в церкви человек находил самые существенные из тех идей, чувств, надежд и симпатий, которые связывают вообще людей в единый общественный союз. Монархия, дворянство, старые исторические традиции Франции, различные учреждения и деятельность, истекавшие из существовавшего права, – все было ниспровергнуто революцией, само собой, с тем чтобы никогда не возрождаться вновь, несмотря на преходящее, случайное «оживание». Авторитет церкви также был ниспровергнут, но только на год или на два, и как ничтожно и эфемерно оказалось влияние революции в этом отношении, которая была на деле революцией Руссо, видно из настоящего положения Франции. Наиболее трезвые и проницательные из наших современников французов, вглядываясь в будущее своего отечества и анализируя настоящее положение, находят, что предстоящая борьба между идеями различного порядка будет борьбой между новым строем нравственных и социальных идей рабочего класса и старыми нравственными и социальными идеями, насажденными католицизмом в сердцах крестьянского сословия; и что в этих-то последних бессознательно и невольно ищет своей опоры среднее сословие. Здесь мы еще раз убеждаемся в том содействии, какое протестантизм оказал в деле разложения старого общественного порядка; не говоря уже об особенном влиянии его более демократической сравнительно с католицизмом догмы, он обеспечивал более широкий простор постепенному умственному развитию всех слоев общества, что для людей, признающих силу разума, представляет единственное надежное средство общественного прогресса. Подчинение духовной власти светской, обыкновенно следовавшее за установлением протестантского вероисповедания, весьма вероятно, замедляло окончательное исчезновение многих идей, поддерживавших антисоциальные тенденции; но вместе с тем оно умеряло при существовавших условиях силу столкновения противоположных течений. Протестантизм, принятый во Франции в шестнадцатом столетии, оказался бы более целесообразным разлагающим средством, чем вольтерьянство – в восемнадцатом. Но, само собой разумеется, что постепенное разрушение теологических организаций, составляло первый необходимый шаг по пути к тому, чтобы сделать самое существование социальных идей возможным и укрепить в умах надежду на будущее их осуществление. Наполеон, великое орудие политической реакции, хорошо понимал, с какой целью он в течение нескольких лет платил некоторым писателям деньги за то, что они забрасывали грязью память Вольтера, одно имя которого было ему ненавистно [370] Lamartine A. Girondins, ch. I V, V. .