Франсуа Федье - «Мир спасет красота». В России

В самом деле, один из неискоренимых предрассудков — считать предназначением философии предоставлять концептуальные инструменты, с помощью которых человечество справлялось бы с «проблемами», присущими его состоянию. Возможно, самая неотложная задача для нас, для эпохи, в которую мы живем, — очнуться от этой величайшей иллюзии. «Догматический сон», о котором говорил Кант 22, — ничто по сравнению с тем монотонным сомнамбулизмом, в котором теперь пребываем все мы относительно мысли. Вот почему нам необходимо постоянно вспоминать сказанное Хайдеггером вот уже полвека назад:

Самое тревожное в нашу тревожную эпоху и то, о чем должно размышлять более всего, это то, что мы всё еще не мыслим 23.

Чтобы пока только расположить нас как следует к этому вопросу, надо, еще прежде чем мыслить — и для того, чтобы настроиться на это, — начать расставаться с привычками, мешающими нам мыслить. Для нас важно — здесь и сейчас — четко осознавать, что именно этому посвящен весь наш совместный труд: с полным осознанием и ясностью трудиться над избавлением от привычек, мешающих нам мыслить.

Я только что сказал, что понятие «тотальность» — такое, как оно в конце концов утвердилось повсюду в XX веке, — отклонялось по нисходящей от философской мысли о всеобщем. Но сейчас все происходит так, что «тоталитаризм» никто уже не рассматривает иначе, как отрицание всеобщего, и мое предположение выглядит парадоксом. Поэтому я хотел бы вместе с вами уделить самое пристальное внимание этой, тревожной самой по себе, вещи, которую попытаюсь сформулировать как можно яснее: хотя понятие о всеобщности кажется нам самой гарантией человечности (Menschlichkeit), все же именно из него проистекает тоталитаризм — то есть матрица того, что мы воспринимаем как архетип поведения, преступного по сути.

Как это случилось? Можно ли определить этапы этой девальвации? Попробуем разобраться. Одна лишь просьба: прежде всего, не видеть в том, что мы сейчас будем делать, усилие эрудиции. Намного важнее то, что нам предстоит актуализировать. Дело касается нашей истории или, скорее, того, что тайно управляет нашей историей.

Французское «universel» — калька термина «universalis», который впервые появляется, кажется, у Квинтилиана для перевода того, что греки его времени, эллинистической эпохи (точнее — логики Стои), называли словом το καθολικόν, без изменений перешедшим в наше слово «catholique» 24. Аристотель почти не использует καθολικόν. У него решающую роль в отладке философского зрения играет наречие καθόλου — точно в той мере, в какой оптика слова καθόλου подразумевает «сообразно Всему». Латинским авторам существительное среднего рода «Universum» служило для перевода греческого то ολον («Всё как целое»). Простая справка в замечательном «Этимологическом словаре латинского языка» 25Альфреда Эрну и Антуана Мейе позволяет сделать решающую ремарку. В статье «Universus» эти два выдающихся филолога отмечают: «В собственном смысле, „всецело (одним порывом) обращенный к чему-либо“». Это замечание указывает нам, что в латинском слове «universus» элемент uni- означает не то, к чему обращен взгляд, но та модальность, в которой обращается взгляд: то, как именно мы обратились к предмету; обратиться «универсальным» образом — то есть полностью, иначе говоря — целиком.

Что же мы здесь видим? Во-первых, очень важную вещь: латинский язык, как и все человеческие языки, таит в себе удивительные богатства. Термин «universus» — если мы в состоянии расслышать то, что он изначально сообщает на латыни, — лишь ведет мысль к пониманию кардинального феномена, который имеет место, если нечто рассматривается, как говорит Аристотель, καθόλου, то есть в соответствии с оптикой Всего. Но для этого надо, чтобы нашей мысли о нем сопутствовало то, что в общих чертах уже есть в самом слове и что мы можем последовательно извлечь, просто целиком обратившись во внимание к предмету, ждущему своей формулировки. Единственное условие, при котором может иметь место философский подход, то есть подход «в соответствии со Всем», — это взгляд, обращенный всецело (одним порывом) на Всё. И сразу дополним: это первостепенное условие мыслимо только как само же и обусловленное, так что ни высказывание об этом Всём не может предшествовать взгляду, направленному на Всё, ни этот взгляд не может в каком-либо смысле предшествовать тому Всему, на которое он нацелен. В других терминах: Всё — мишень собственно философского намерения — не мыслится независимо от самого намерения; или, если хотите: это Всё заранее содержит в себе и нацеленность на Всё.

Значит, это Всё абсолютно непредставимо в перспективе суммирования, через прибавление одних элементов к другим. Значит, мы сталкиваемся здесь с феноменом совершенно особой природы, весьма отличным от всех феноменов, которые обычно считаем возможным приводить как примеры совокупности 26. Я привлекаю ваше внимание к связи между только что сказанным и онтологическим различием, о котором шла речь ранее.

Но к только что сделанной ремарке необходимо добавить вопрос, который окончательно очертит ее границы: способны ли мы понять, почему перевод аристотелевского καθόλου с греческого на латынь влечет за собой ту девальвацию, о которой мы говорили? И здесь снова можно указать на один из хуже всего понятых моментов учения Хайдеггера.

Широко распространено мнение, что Хайдеггер именно перевод на латынь греческой мысли винил в снижении уровня [мышления], что явилось главной приметой так называемого «забвения бытия». Не постесняюсь назвать это мнение карикатурой и даже просто глупостью. Истина — прямо противоположная этой нелепости — вот в чем: искажение греческой мысли произошло не потому, что римляне перевели на латынь греческие термины, которые [к тому времени] исказила сама греческая мысль. А потому, что римляне, предприняв перевод, не остались верными духу языка оригинала, — или, может быть, даже еще яснее: потому что не имели мужества или дерзновения выискать всё, что в их латинском языке врожденным образом соответствовало тому, что греческие мыслители — конечно, мастерски — выявили в своем, греческом, языке. Другими словами: вина римлян в том, что они наивно полагали, будто должны идти на выучку к грекам, не понимая, что по-человечески невозможно пойти на выучку к кому-то, сэкономив при этом на первоначальном обучении, требующем раскрыть сколь возможно яснее свою собственную народность 27.

Не случайно нам здесь приходится употребить слово Гёльдерлина. «Popularität» у него, слово характерно латинское, следует понимать как потенциальную связь каждого народа со Все-целым, что, собственно, и означает καθόλου у Аристотеля. Римская вина (имеющая исторический масштаб, если даже не «историальный»), таким образом, в первую очередь есть вина перед римской народностью. Это замечание не имело бы никакого смысла, если бы мы сами не оказались в симметричном положении. Всё наше понятие о «культуре» основано на противоречии, зачинателями которого были римляне: на представлении, будто обрести некое знание можно через присвоение 28, как будто знание — это какое-то наличное имущество, которое достаточно просто перенести на новое место. Тогда как на самом деле это значит: найти в недрах собственной народности то, что прежде всякого приобретения соответствовало бы приобретаемому извне.