Франсуа Федье - «Мир спасет красота». В России

Пока эти вопросы не решены, красота остается неуловимой. Но князь сказал больше: она — загадка. Впрочем, это, пожалуй, свойственно всякому загадочному слову: оставаться загадкой, даже когда все, что его окружает, прояснено. В одном из «гесперий- ских» 49гимнов Гёльдерлина, «Рейне», в начале четвертой строфы говорится:

Загадка, то, что чистым истекло 50.

Как же справиться нам не только с загадкой красоты, но с этой загадкой в загадке, которую предлагает Идиот: «Красота спасет мир»? Может быть, наше положение, после того как уже состоялся, по словам Владимира Вениаминовича Бибихина, апокалипсис, парадоксальным образом благоприятно для нас тем, что мы не можем отвлечься от него никакой надеждой 51. А каково наше положение?

Наше положение — нигилизм. Нигилизм, который во времена Ницше и Достоевского был только у наших ворот, — и вот он водворился повсюду во внешне наиболее безобидной форме — в форме мирового единообразия. Термин «глобализация» 52, который во Франции означает завершающийся процесс рационализации планетарной экономики, сам этот термин уже должен заставить нас прислушаться. Ибо «глобализация» на самом деле есть явление чистого и простого исчезновения мира за тотальностью реального (небезынтересно отметить, что два этих слова, тотальный и реальный, появились почти в одно и то же время, в конце XIV века). Повторим, Хайдеггер дает самое тонкое описание нигилизма, представляя его как эпоху истории, когда бытие полностью уступает место сущему 53.

В эпоху законченного нигилизма человек полностью востребован тотальной мобилизацией реального. Такова ситуация мирового затмения, в которой мы живем: ситуация, когда «мир» не означает более для нас совокупность местностей, частью которых мы, люди, всегда являемся, — но местом реального, где человек, изменяя своей человечности, стремится занять полностью все место.

Эта эпоха — ночное время. Когда Гёльдерлин объявляет, в чем состоит наша народность (во втором письме к Бёлендорфу, 2 декабря 1802 года), он называет ее, как мы уже сказали, трезвостью ума. В немецком языке слово Nüchternheit звучит прямым эхом латинского nocturnus 54. Трезвость ума — правило жизни, когда на дворе ночь. Все поэты этого времени (говоря «поэты», я имею в виду всех людей искусства) засвидетельствовали его ночную природу. Тот, кто, может быть, наиболее мужественно познал это на опыте, Рене Шар, завершает сборник «Листки Гип- носа» (1943–1944)), посвященный его другу Альберу Камю, таким афоризмом:

В нашей тьме нет некоего места для Красоты.

Всё место — для Красоты.

Всё место для Красоты в нашей тьме — разве это не верх парадокса? Конечно нет, если мы поразмыслим над тем, что сказал Идиот: «Красота спасет мир».

Почему мир надо спасти? Он в опасности? Но мир не может в собственном смысле слова быть в опасности, ибо он не есть ни что-то, ни даже сумма всех сущих. Мир может только исчезнуть. Значит, «спасти мир» не сводится к тому же, что «обеспечить его безопасность». Спасти — это salvare 55. Эрну и Мейе отмечают, что позднелатинское salvo «замещает servo 56, которому не соответствовало ни одно прилагательное». В самом деле, прилагательное, соответствующее salvo, это salvus 57, дожившее до наших дней в выражении «sain et sauf» 58.

Латинское salvus соответствует — даже в своей этимологии — греческому ολος, которое в среднем роде становится τό ολον. Значит, если мы хотим перевести salvus, оставаясь верными духу языка, надо исходить из понятия цельности 59.

Мир может быть спасен только при одном условии. Определим его с помощью латыни: при условии, что мы будем universi — не «универсальными», но всецело (одним порывом) обращенными к всецелому. Таково conditio 60(cum-ditio, когда поселяются вместе в силу обоюдного даяния; или же cum-dicio, когда нечто говорят вместе по причине совместного обсуждения — datio и dicio, прекрасными жестами которых между людьми бывают дарение и диалог) 61; таково условие нашего существования как людей 62.

Повсюду, где живут люди, знак человечности в них проявляется через их отношение к тому, что прекрасно.

Прекрасное. Что такое прекрасное? Попытаемся сказать это hic et nunc 63, то есть в том месте и в том времени, где мы живем, что требует от нас не забывать, что нам, как Мышкину, еще лишь предстоит к этому приготовиться.

Бодлер, который тоже на опыте познал, каковы наше место и наша эпоха, написал в 1855 году:

И пусть это не придется по вкусу высокомерным софистам, которые почерпнули все свои знания только из книг, я пойду еще дальше и, надеюсь, сумею выразить свою мысль, как бы тонка и трудна ни была эта задача. Прекрасное всегда необычайно б4.

(«Всемирная выставка 1855 года»)

Эту мысль нам следует выслушать со всей трезвостью. «Необычайное» 65, в нашем французском языке, отмечает эффект расхождения, смещения, несоответствия — некий разрыв между тем, что мы ожидаем по привычке, и тем, что постигает нас, тревожа нашу обыденность. Выше, напомнив один из «моментов» определения прекрасного у Канта, мы указывали на то, что можем назвать теперь крайней причудливостью его формулировки. Идея чего-то «нравящегося всем», говорили мы, граничит с бессмыслицей. Пока мы не делаем различия между «нравиться» и «удовлетворять», пока мы не понимаем удовлетворение как примету естественной регуляции, нам действительно невозможно на деле догадаться, что есть истинное наслаждение, то есть цельное отношение человеческого существа к тому, что, необычайным образом, говорит ему о целом.

«Догадка» 66, это необычное (единичное) отношение (где всякая индивидуальность как таковая отменяется сразу, в тот самый момент, когда человеческое существо становится наконец всецело тем, что оно есть), требует от нас расстаться с тем, что Бодлер называет несколько выше, в том же тексте, позой «профессора-присяжного, этого тирана- мандарина» 67. Этот последний, прибавляет он, «всегда вызывает у меня представление о нечестивце, который тщится занять место Бога».

Что такое трезвость ума? Выше мы сказали, что она есть правило жизни, когда стоит ночь. Ночью, как говорится в последних стихах стихотворения «Рейн», царит смешение всего 68. Быть нечестивым 69— в ночное время значит не уметь сохранять дистанцию, не уметь различать то, что смешивается у нас перед глазами. Трезвость — или даже, как говорит Гёльдерлин, «святая трезвость» — заключается в том, чтобы сохранять в ночи различающий взгляд. Продолжать различать, именно когда это стало почти невозможным, — не значит выказать себя нечестивым. Итак, благочестие есть наиболее высокое осуществление трезвости. Pius est 70, как Эней, тот, кто, никогда не прекращая искупать, сохраняет чистоту.

Наблюдением, которым я сейчас с вами поделюсь, я обязан Дитриху Эберхарду Сатт-леру, под чьей редакцией сейчас выходят из печати последние два тома полного издания творений Гёльдерлина — «Отечественные песнопения» («Die Vaterländische Gesänge»).