Франсуа Федье - «Мир спасет красота». В России

Вот как он способен привести в свое Аполлоново царство западную трезвость ума.

Но мы рискуем понять Аполлоново царство (Apollonsreich) совершенно неправильно, истолковывая его через противопоставление аполлонического дионисийскому, как у Ницше. Поэтому благоразумнее остановиться, сократив толкование хотя бы до такой отрывочной формулировки: «Аполлоново царство» — царство непосредственности 41(образом чего у Ницше будет как раз дионисийское). Это царство непосредственности и есть родной удел греков.

Западную трезвость ума Гёльдерлин характеризует как юноническую, по имени римского божества.

Здесь угадывается что-то прямо головокружительное. Скажем об этом, чтобы сразу уяснить себе, что нас потрясает: в представлении Гёльдерлина Гомер — наставник греческой поэзии прежде всего в том, чем он мастерски овладел, в том, что станет западным свойством по преимуществу — в трезвости ума.

Что же тут головокружительного? Не анахронизм, в котором провидится буду щее (на 77-й странице «Гомбургской тетради» Гёльдерлин пишет: «Мы переворачиваем эпохи / вниз головой»), а то, что возможность быть греком может потребовать не быть верным своей собственной народности.

Можем мы сказать: «не быть верным»? Да, конечно, — при условии, что тут же уточним, что существует два способа быть неверным, из которых лишь один — именно та неверность, которую мы знаем: забыть то, чего мы не должны забывать. Тогда как другая неверность состоит в том, чтобы от этого отвернуться, — что, как прибавляет Гёльдерлин на последней странице «Замечаний о Эдипе» 42, «без сомнения, благотворно».

Мы должны отвернуться от того, чего не должны забывать, чтобы в точности сохранить его в памяти; лишь так устанавливается истинное отношение народа к своей народности.

Это может показаться непонятным. Но то же самое можно сказать и о мысли. Вспомним, что говорит Хайдеггер в маленькой книжечке, озаглавленной «Из опыта мышления» (с. 13) 43: мысль необходимо должна мыслить против себя самой. В этом нет ни уловки, ни внутреннего противоречия. Мыслить «против течения» означает не забыть, в какую сторону это течение ведет, но неизменно уклоняться от него.

Итак, заканчивая это воспоминание о нашем первом семинаре, позвольте сказать еще раз: мы не должны забывать ни того, к чему ведет мысль о всеобщем, ни откуда она исходит, ни того, каким образом она отклоняется (даже лучше сказать: петляет) от одного к другому, — но прежде всего мы должны научиться отворачиваться от нее.

* * *

Второй семинар был посвящен теме «Мыслить искусство». То, что мы попытались сделать, можно резюмировать просто: мы проследили за одним из высших достижений философской мысли, когда она берет в качестве темы искусство, а именно за той частью «Критики способности суждения», где разбирается «эстетическое суждение».

Пункт за пунктом мы могли констатировать, как в самих конструкциях своих фор мулировок Кант сталкивается с крайней трудностью, принуждающей его беспрерывно уплотнять понятие прекрасного определениями, о которых мы говорили, что они каждый раз на грани противоречия. Напомним хотя бы один пример. Второй «момент» прояснения прекрасного резюмируется следующим образом:

Прекрасно то, что нравится всеобще 44без [посредства] понятия 45.

Напомним трехчастную формулировку, от которой эта фраза получает свой смысл. Там же, в «Третьей Критике» Кант пишет: «Приятно для каждого то, что <���в какой-то мере> его удовлетворяет; прекрасно — то, что ему просто нравится; хорошо — то, чему он дает свою высокую оценку, свое одобрение» 46.

Поразительно, каким образом Кант очищает понятие наслаждения, испытываемого при контакте с прекрасным. Прекрасное, говорит он, есть то, что нравится всем. Для нас же идея общего для всех наслаждения близка к бессмыслице; ибо под именем наслаждения мы понимаем то, что Кант здесь именует «удовольствием» (Vergnügen, где нужно расслышать слово «genug», довольно). Следовательно, истинное наслаждение отличает от удовольствия именно то, что наслаждение не ограничивается индивидом, который его испытывает. Испытывающий его индивид для начала деиндивидуализируется. Точнее: при соприкосновении с прекрасным человеческое существо, не переставая быть тем, что оно есть, перестает быть индивидом. Скажем ли мы, что оно становится «всеобщим» 47? Вот в этом уже нет никакой необходимости. Мы можем здесь, на свой страх и риск, покинуть традиционный язык философии — тот язык, где всеобщее понимается логически, — и, может быть, попытаться сказать: при соприкосновении с прекрасным человеческое существо является целиком само собой.

Вот мы и подошли к тому, о чем говорит заглавие этого доклада. Это фраза, произнесенная в пятой главе третьей книги великого романа Достоевского «Идиот». Прежде чем идти дальше, напомню, что Николай Гоголь (перед которым Достоевский в течение всей своей жизни преклонялся, как и перед Пушкиным) назвал «поэмой» свой роман «Мертвые души». Всякий великий роман есть нечто иное, чем то, что мы как бы походя называем «романом». (Может быть, пора нам, говорящим на романских языках, задуматься всерьез о том, что является в полном смысле слова романом). Итак, эту фразу произносит один из персонажей, обращаясь к князю Льву Николаевичу Мышкину:

Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет «красота»?

Князь и есть тот самый идиот, от которого роман получает свое название. 'Ιδιώτης на греческом означает человека, не принадлежащего к коллективу — этническому или социальному. Не будем, однако, забегать вперед и говорить, что этот человек и есть человек всеобщий (хотя бы потому, что, говоря так, мы поневоле переходим на путь абстракции). Его прозвище, даже еще и для нас, должно оставаться прежним: идиот. Итак, князь в начале романа (гл. VII первой книги), когда его подвергают чему-то вроде допроса, чтобы допустить в хорошее общество, говоря с генералом Иваном Федоровичем Епанчиным, заявляет:

Красоту трудно судить; я еще не приготовился. Красота — загадка.

Мне хотелось бы, говорю совершенно серьезно, чтобы вы не считали, что я зашел дальше того, где находится этот идиот. Однако Кант, несомненно, находится дальше — уже потому, что его исследование прекрасного включено в состав «Критики способности суждения». Слово «судить», стоящее в русском оригинале, имеет в точности то же значение, что и греческое, и кантовское κρίνειν 48.

Мои слова не содержат никакой иронии: чтобы вы понимали сказанное без всякой двусмысленности, еще раз повторю: философское размышление Канта — одно из самых впечатляющих свидетельств того, что может сделать метафизика в определении прекрасного. Однако это размышление остается в корне недостаточным — потому что оно не может уяснить взаимного отношения между мыслью и суждением. Кант хорошо пишет, что «мыслить — это судить». Но суждение (Urteil) как таковое, то есть буквально раз-деление (Ur-teil), каков его статус — что оно разделяет, исходя из какой дифференциации?