Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

Любая персона, любая вещь, любое обстоятельство может служить обозначением чего угодно. Эта возможность выносит профанному миру уничтожающий и всё же справедливый приговор: он характеризуется как мир, в котором детали не имеют особого значения (184).

А значит, определенно можно добавить: не имеет значения и человеческий индивид как таковой. В каком же направлении пойти? Беньямин и сам видит, что стоит на распутье, и в мае 1925-го, когда неудача с защитой видна уже вполне отчетливо, пишет:

Всё для меня зависит от того, как сложатся издательские связи. Если неудачно, то я, вероятно, ускорю свои занятия марксистской политикой и — с перспективой в ближайшем будущем хотя бы на время поехать в Москву — вступлю в партию. Этот шаг я, пожалуй, в любом случае рано или поздно сделаю. Горизонт моей работы уже не прежний, и я не могу его искусственно сузить. Конечно, на первых порах неизбежно возникнет огромный конфликт сил (моих индивидуальных) между этим шагом и изучением иврита, а принципиального решения я не вижу, придется просто поставить эксперимент и начать здесь или там. Целостность смутно или чуть более ясно угадываемого горизонта я могу увидеть лишь через оба этих опыта.

Несомненный теоретик серьезного случая, решения и происхождения, Беньямин в так называемой реальной жизни оставался человеком нерешительным, колеблющимся. Как знаменитая блоха, с каждым прыжком одолевающая всегда лишь половину дистанции, которая в итоге приведет ее к цели, он и в повседневной жизни склонен к подобным половинчатым прыжкам. Так и осенью 1925 года.

«Издательские связи» Беньямина между тем необычайно улучшились: он подписал договор с издательством «Ровольт». В будущем году «Ровольт» намерен опубликовать эссе об «Избирательном сродстве», а также работу о барочной драме и еще одно произведение (позднейшую «Улицу с односторонним движением») и за это гарантирует Беньямину ежемесячную выплату, на которую, правда, едва ли можно прожить. Кроме того, ему заказывают перевести для «Ровольта» очередные тома «В поисках утраченного времени» Пруста.

Оказавшись перед решающим и неизбежным выбором между Москвой и Палестиной, с тревогой ощущая потребность символически укрепить свой дух, в ноябре 1925 года он на несколько недель едет в Ригу. Причиной тому — Ася Лацис, работающая там над несколькими постановками. Эрос одерживает верх над дружескими чувствами к Шолему. Испытывая очевидные угрызения совести, Беньямин из Риги сообщает другу, что усердно учит иврит (в последующие годы он снова и снова будет делать вид, что занят этим) и даже «изредка встречался» в темном зимнем городе на балтийском побережье с несколькими «восточными евреями» (185). Безусловно, это знак. Только вот чего?

БЫТЬ БЛИЖЕ

Пока Беньямин во Франкфурте ожидает приговора своей «Барочной драме», Мартин Хайдеггер в начале лета 1925 года пребывает в эротическом волнении. Даже унылый туманный городишко Марбург и всё более постылые ему оковы тамошних преподавательских будней ничего не могут изменить. «Я попал в очень неприятную ситуацию: один человек обрушился на меня с готовой диссертацией, которую я должен проработать, — только для того, чтобы ее отвергнуть. Из-за этой чудеснейшей работы у меня пропадет половина недели. Надеюсь, что закончу ее до твоего прихода. По крайней мере, хотелось бы. Ведь я всегда после работы рад побыть с тобой. … Приходи, пожалуйста, в пятницу вечером, как в прошлый раз» [42], — пишет Хайдеггер своей Ханне 1 июля 1925 года. Ситуация особенно благоприятна в том смысле, что жена Хайдеггера, Эльфрида, у которой двумя днями позже день рождения, вместе с сыном Йоргом уехала к своим родителям в Висбаден. Поэтому Хайдеггер пишет письмо и ей тоже. Оно позволяет заглянуть в теперь скорее чисто функциональный характер супружеских отношений: По случаю дня рождения шлю тебе самые сердечные поздравления. Хочу в этот день поблагодарить тебя за заботу обо мне и за твою помощь. Она — наряду с феноменологической критикой — состоит как раз в самом трудном: в самоотверженности, ожидании и вере. И когда я смотрю на такой семестр с твоей стороны, то вижу: он требует изрядных сил. Ведь все-таки есть разница между тем, чего требует долг, и тем, что ты добавляешь от своей доброты и силы. И если я ничего не говорю, ты всё равно знаешь, что я думаю об этом. Само по себе, конечно, нехорошо, что ты и в этот день находишься в отлучке, но для меня это возможность подробнее, нежели обычно, высказать мою благодарность. И в свой черед я буду рад, если своим смирением порадую тебя и твоих милых родителей (186).

Десятилетия спустя Ханна Арендт вынесет о Хайдеггере как человеке такое суждение: характер у него был не то чтобы плохой, а просто никакой.

Читая эти два письма, вероятно написанные в один и тот же день, как будто бы понимаешь, чту она могла иметь в виду. Так или иначе, эрос и брак в жизни Хайдеггера остаются, как принято у добрых буржуа, совершенно разными сферами. Не менее отчетливо из этих писем явствует, что Хайдеггер обращается к своим корреспонденткам, собственно говоря, не как к самостоятельным личностям, а хвалит их с позиций функционального подчинения, рассматривая как средства для достижения цели. А эта священная цель — задача мышления. Его мышления. Позиция превосходства, которую Хайдеггер занимает относительно окружающих людей, коль скоро вообще признает их. Именно она летом 1925 года безотлагательно требует своей конкретизации в оригинальной работе. Ведь то, что «тайный король» немецкоязычной философии пока что может предложить в письменном виде, — это, не считая двух диссертаций, лишь фрагменты и аттестационные пробы. Ничего вызревшего, ничего готового. Ничего, что имело бы собственный вес.

ЗА РАБОТУ

В июле 1925 года Николай Гартман, ординарный профессор в Марбурге, получает приглашение в Кёльнский университет. Не в последнюю очередь под ощутимым нажимом хайдеггеровского присутствия в Марбурге он тотчас дает согласие. Хайдеггер в письмах быстро соглашается с Ясперсом, что лучшего кандидата, чем Эрнст Кассирер, на вакансию в Марбурге не найти. Однако факультет — с легкой руки Гартмана — объявляет желательным преемником скончавшегося годом ранее марбургского ординарного профессора Пауля Наторпа, который возглавлял кафедру философии, самого Хайдеггера, присовокупив настоятельное требование наконец-то представить собственную работу. В противном случае любое ходатайство перед берлинским министерством останется безрезультатным. Стало быть, лис Хайдеггер тоже сидит в институциональном капкане. Хочешь соответствовать — представь требуемое.

Всего одиннадцать месяцев спустя, 18 июля 1926 года, марбургский факультет отсылает в Берлин первые оттиски «Бытия и времени». Снова и снова Хайдеггер будет сетовать на невероятный цейтнот, в котором он писал свою главную, по общему признанию, работу (фактически единственное произведение в объеме полной книги, которое он вообще опубликует). Действительно, создание этого труда можно считать одним из великих творческих прорывов в истории философии. Если вычесть из самого периода написания время семестровых обязанностей в Марбурге, когда Хайдеггер едва ли мог писать постоянно, то ядро приблизительно четырехсот пятидесяти страничной работы Хайдеггер написал меньше чем за пять месяцев. То есть — около тридцати готовых к печати страниц в неделю.