Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

ЭТО МОЛОТОК: АНАЛИТИКА СРЕДСТВ

Настоящее упоение работой — его можно достаточно точно датировать — началось 8 августа 1925 года. Для этого Хайдеггер уехал в хижину в Тодтнауберге, где семья проводила и это лето. «Первого августа еду в хижину и с огромной радостью предвкушаю бодрящий воздух гор — эта мягкая невесомая материя здесь внизу по большому счету губительна. Восемь дней заготовки дров — затем снова писать» [43], — информирует он Ясперса еще из Марбурга. Лишь в горах легко дышится и ясно думается. Не случайность, что о предстоящей заготовке дров Хайдеггер упоминает в этом отрывке заодно с философской работой. Он и здесь последовательно позиционирует себя как человека, который, невзирая на профессорскую должность, подчеркивает свое крестьянское (не пролетарское!), то есть трудовое, от земли идущее происхождение. Этот автостереотип он прямо переносит на свой философский анализ, когда речь идет о том, чтобы выявить и описать исходную связь присутствия с миром. Потому что из переживаний совершенно обыкновенного, энергичного, изо дня в день трудящегося крестьянского парня никак не вытекает вопрос о том, каким образом он, как мыслящий субъект, может, познавая, приблизиться к якобы не имеющему никакого самостоятельного значения миру объектов. Ведь по Хайдеггеру, он (парень), как действующий и постоянно творящий, всегда находится «в мире». Притом не в смысле пространственной связи (как консервированная рыба в банке), но в смысле изначально насыщенной смыслом соотнесенности с конкретно переживаемым окружающим миром. Уже в самом начале своего Dasein-анализа Хайдеггер противопоставляет размышляющего в своем кресле картезианского (развоплощенного) субъекта, чисто умозрительно желающего убедиться в реальности своего мира, бодро заготовляющему дрова шварцвальдскому крестьянину, который покидает хижину, чтобы самозабвенно трудиться в поте лица. Как пишет сам Хайдеггер:

Феноменологическое выявление бытия ближайше встречного сущего производится по путеводной нити повседневного бытия-в-мире, которое мы именуем также обращением в мире и с внутримирным сущим. … Ближайший вид обращения есть однако … не только лишь внимающее познание, но орудующее, потребляющее озабочение, у которого есть свое собственное «познание».

… в этот бытийный образ озаботившегося обращения нам не надо даже особо переноситься. Повседневное присутствие всегда уже естьэтим способом, напр[имер. — Пер.]: открывая дверь, я делаю употребление из дверной ручки (189).

Для всех так называемых «вещей», которые употребляются в осмотрительном и редко осознанно обдумываемом свершении нашей повседневности, Хайдеггер вводит новое, взятое из повседневного крестьянского языка Шварцвальда рамочное понятие. Он называет их —«средство».

Мы именуем встречающееся в озабочении сущее средством. В обращении находимы средство для письма, шитья, труда, измерения, транспортное средство. Способ бытия средства следует выявить. …

Одного средства строго беря не «бывает». К бытию средства всегда принадлежит целое средств, где оно может быть этим средством, какое оно есть. … Средство, отвечая своему свойству средства, есть всегда из принадлежности другому средству: средство для письма, перо, чернила, бумага, подкладка, стол … Эти «вещи» никогда не кажут себя сначала по себе, потом как сумма реалий заполняя комнату. … До него всегда уже открыта какая-то целость средств (190).

Точно так же, как Хайдеггер в духе своего приземленного прагматизма вновь ставит с головы на ноги исходно предполагаемую теоретико- познавательную ситуацию чистого созерцания, он переворачивает направленность объяснений классической эпистемологии картезианского толка, раскрывая средство как всегда принадлежащее к некой совокупности. Эта эпистемология исходила из единичных, атомизированных вещей, чтобы затем задаться вопросом, как из этих изначально отдельных частей можно составить целое. Для феноменологического прагматика Хайдеггера, однако, эта атомизация всегда предполагает исчезновение мира изначального опыта, в котором предметы еще до всякой теоретической рефлексии переживаются как включенные в наполненную значением целостность. В орудующем озабочении средством включенность его в целое прямо-таки осязаема. Ведь в рамках собственно центрального для его исследования вопроса о «бытии» Хайдеггер недвусмысленно поясняет, в чем подлинно проявляется, по крайней мере, бытие средства, а стало быть, и всех вещей, с которыми мы повседневно вступаем в обращение и с помощью которых устраиваемся и ориентируемся в этом мире. Для этого он, обитатель хижины и дровосек, приводит пример молотка:

… чем меньше на вещь-молоток просто глазеют, тем ловчее ее применяют, тем исходнее становится отношение к ней, тем незатемненнее встречает она как то что она есть, как средство. Забивание само открывает специфическое «удобство» молотка. Способ бытия средства, в котором оно обнаруживает себя самим собой, мы именуем подручностью (191). Поскольку подлинная сущность этого средства состоит в его орудующем использовании, для присутствия оно не только лишь налично (каковой была бы «вещь», чья полезность еще только должна быть открыта), но как раз подручно. В сосредоточенном, эпистемологически мотивированном глазении на что-то (и в его описании) как чисто наличного заключался собственно методический фундамент гуссерлевской феноменологии. Работа Хайдеггера, таким образом, не в последнюю очередь является фронтальной атакой на философию его учителя и покровителя — Гуссерль поймет это сразу, при первом же прочтении только что отпечатанных страниц, а Хайдеггер не без гордости сообщит Ясперсу:

Работа [«Бытие и время»] вообще не даст мне больше, чем уже дала: я сам для себя вырвался на свободу и с некоторой уверенностью и направленностью могу ставить вопросы. … Если работа и написана «против» кого-то, так это против Гуссерля, который это сразу понял, но с самого начала придерживался позитивной позиции (192).

БУРЯ И УЖАС

Сколь ни благодатным представляется повседневное растворение крестьянского присутствия (Dasein) в озабочивающемся обращении со средствами, для Хайдеггера, искателя философского смысла, оно всё же отмечено важным недостатком. Именно при якобы изначальном укоренении в окружающем его мире, именно в почти лишенном помех выполнении поставленных задач такое присутствие остается само по себе непроблематичным. Его отношение к миру настолько исходно, непосредственно и проникнуто смыслом, что у него самого оно никогда не вызывает вопросов. Перед тем, кто целиком и полностью растворяется в своем мире, не встает вопрос ни о смысле бытия, ни о бытии собственной жизни. Лишь конкретный опыт утраты смысла, а стало быть, и в той или иной форме нарушенного отношения к миру вызывает у озабочивающегося присутствия вопрос о смысле бытия и о смысле собственного существования: зачем всё это? Почему я вообще здесь?