Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

Каждый умирает в одиночку. Собственная смерть не поддается делегированию — так же, как и собственная жизнь. И было бы в корне превратно понимать Хайдеггерову концепцию заступания в смерть в смысле призыва к самоубийству. Ведь тот, кто своими руками лишает себя жизни, тем самым окончательно отнимает у себя все возможности, которые надлежало бы схватить в этом заступании. Непрерывный процесс этого решительного схватывания — которому, по Хайдеггеру, всегда должна быть присуща толика открытости еще недостаточно понятого вопроса (о смысле бытия) — он называет экзистированием. Тот, кто экзистирует в этом смысле, живет так, как должно жить Dasein, то есть, подлинно. Лишь немногие люди живут так. Очень немногие.

Неудивительно поэтому, что Хайдеггер находит истинную подлинность, скорее, в обществе так называемых «простых людей» Шварцвальда, нежели в считающихся испорченными академических кругах. «В общество профессуры я совершенно не рвусь. Крестьяне куда приятнее и даже интереснее», — пишет он профессору Ясперсу. И еще:

«Часто я мечтаю, чтобы и Вы в такие часы были здесь, наверху. Иногда я перестаю понимать, что можно играть столь странные роли там, внизу» (197).

Философ-экзистенциалист Ясперс остается единственным человеком в академических кругах, которому Хайдеггер полностью доверяется в период своей увлеченной работы над «Бытием и временем», общаясь с ним на равных. В частности, по конкретному вопросу обращения с самим умиранием. Ведь если говорить о смерти, а также об ужасе умирающих, то в этот период (1924–1927 годы) Хайдеггеру открываются новые горизонты переживаний, которые затрагивают его непосредственно и глубоко. В мае 1924 года умирает его отец, который после инсульта несколько недель в беспамятстве боролся со смертью. Наиболее сильное впечатление Хайдеггера в этот момент — вклинивающийся в самоумирание ужас истово верующего католика-отца перед Страшным судом и адом. Почти три года спустя, тоже после многомесячной болезни, от рака кишечника умирает мать. Она особенно тяжело переживает отход Мартина от веры и даже на смертном одре открыто говорит ему об этом. Пятого февраля 1927 года Хайдеггер сообщает Эльфриде о разговорах с умирающей матерью:

Я для бедняжки, конечно, огромная забота, и она всё время твердит, что в ответе за меня. Я ее по этому поводу успокоил — но ей всё равно тяжко. Насколько же могучи силы, что особенно проявляются как раз в такие часы. Мама была очень серьезна, почти сурова — и ее подлинное существо было как бы заслонено: «Молиться за тебя я больше не могу, — сказала она, — мне нужно заботиться о себе». Я должен это выдержать, и моей философии не следует оставаться только на бумаге (198).

Третьего мая 1927 года Хайдеггер положит на смертное ложе матери первый типографский экземпляр «Бытия и времени». Осознанное, отринувшее даже спасение сыновней души обособление умирающей матери, ее помыслы о жизни после смерти — «теперь мне нужно заботиться о себе», — вероятно, сильно на него подействовали, ведь и в его философии настрой ужаса и некая возможность смерти обнаруживают в присутствии прежде всего действие радикального одиночества. Правда, с оглядкой на жизнь до смерти.

Подлинность, каковой, по Хайдеггеру, должно достичь присутствию, по-настоящему может быть обретена лишь из этого опыта и из осознания радикального одиночества. Заботливое соприсутствие других при этом не поможет. Призыв Хайдеггера к подлинности, а стало быть к тому, чтобы найти себя, зиждется, таким образом, на последовательной асоциальности Dasein. Только как полностью лишенное связей, как единичноее и тем самым обособленное, приходит оно к осознанию своих истинных возможностей.

К лету 1926 года — Ханна уже перебралась работать к Ясперсу, философу жизни, куда более чувствительному к вопросам социальности, — Хайдеггер чувствует себя покинутым и потерянным в своем туманном марбургском гнезде. Правда, для семьи наконец-то найдена новая, более светлая квартира с садом. И даже упрямое министерство в Берлине теперь, когда «Бытие и время» начинает в немецкой философии свое взрывное воздействие, уже не сможет долго противиться настоятельному желанию факультета. Ординариат зовет. Утешение, но не довод. Время Хайдеггера в Марбурге, и он понимает это с абсолютной ясностью, истекло раз и навсегда. С такой же уверенностью Кассирер на своей второй, гамбургской, родине полагает, что находится на пороге новой духовной эпохи.

ГАМБУРГСКАЯ ШКОЛА

Говорить об официальной церемонии было бы преувеличением. Первого мая 1926 года на церемонию открытия нового здания Библиотеки Варбурга на гамбургской Хайльвигштрассе, 116 собирается круг ближайших друзей и соратников по научной работе. Уже вскоре по возвращении из клиники осенью 1924 года Аби Варбург занялся проектом нового здания Библиотеки. Свыше тридцати тысяч томов, составлявших теперь его собрание, уже не удавалось упорядоченно разместить в старых залах. Финансов хватало — планов и энергии тоже. Менее чем за два года на незастроенном участке рядом с жилым домом Варбурга вырастает корпус научной Библиотеки, равного которому в мире нет. Уже одно техническое оснащение новой культурологической Библиотеки Варбурга — «двадцать шесть телефонных аппаратов, пневматическая почта, конвейеры, а также специальные лифты для книг и для людей» (199) — задавало всему предприятию невиданный размах. Но и само здание, аккуратно заполнившее свободное пространство, — архитектурный шедевр. Особенно впечатляет читальный зал, где сейчас к ораторской трибуне подходит Кассирер, чтобы прочитать доклад на тему «Свобода и необходимость в философии Возрождения».

Вопреки всем возражениям и сомнениям инженеров, Варбург, в чьем царстве мыслей каждому геометрическому телу отведено особое символическое, даже мировоззренческое значение, настоял на эллиптической форме самого большого, центрального помещения Библиотеки. Тут не обошлось без Кассирера. Ведь как раз общая кройцлингенская дискуссия о значении эллипса в астрономических расчетах Иоганна Кеплера вернула Варбургу-исследователю веру в собственные интеллектуальные возможности.

Для Аби Варбурга уникальный кеплеровский расчет орбиты Марса как эллиптической — то есть именно не круговой! — знаменует подлинный прорыв от мифического средневекового мышления к свободе мышления современного, естественно-научного. Ибо эллипс, будучи неправильной окружностью с двумя центрами, не числился среди идеальных геометрических фигур, которые Платон вывел в диалоге «Тимей» и которые вплоть до кеплеровской эпохи были обязательными формами, заданными для математического изучения природы. В глазах Варбурга мотивированное астрономией и математикой Кеплерово расширение канона форм, рожденного из духа античного мифа, представляет собой весьма знаменательный акт эмансипации человеческого духа. Оно воплощает переход от мифической понятийной формы к форме научной. Это эпохальный шаг к свободе — прорыв к современной картине мира.