Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

Никакая человеческая жизнь, какой бы защищенной и окруженной домашним уютом она себя ни ощущала, не проходит без подобного экзистенциального беспокойства, а значит, и без вопросов о смысле.

Но совершенно неотложными эти вопросы становятся для Хайдеггера в переживании особенного чувства или, как он специально уточняет, особой «настроенности присутствия». Речь идет об опыте ужаса (Angst), который Хайдеггер четко отличает от страха (Furcht), а именно — от конкретного страха перед чем-то определенным:

За что берет ужас, есть само бытие-в-мире. В ужасе то, что было подручно в окружающем мире, вообще внутримирно сущее, тонет. «Мир» неспособен ничего больше предложить, как и соприсутствие других. Ужас отнимает таким образом у присутствия возможность падая понимать себя из «мира» и публичной истолкованности. Он отбрасывает присутствие назад к тому, за что берет ужас, к его собственной способности-быть-в-мире. Ужас уединяет присутствие в его наиболее своем бытии-в-мире, которое в качестве понимающего сущностно бросает себя на свои возможности. С за- что ужаса присутствие разомкнуто ужасом как бытие-возможным, а именно как то, чем оно способно быть единственно от себя самого как уединенного в одиночестве (193).

Ужас у Хайдеггера стоит как показательный пример переживания полной утраты смысла, которая в возникшей таким образом пустоте и несвязности позволяет увидеть истинную основу всякого присутствия. И тут выясняется, что самой этой основы нет, она не существует, не задана и ничем и никем не обеспечена! В модусе ужаса присутствие узнаёт фактическую бездонность и возможную ничтожность собственной экзистенции, даже всего сущего. Неумолимо стоящий в этом появившемся пространстве вопрос о смысле, однако, не терпит делегирования вторым или третьим лицам, не терпит отодвигания в трансценденцию и самоуспокоения через обычай, традицию или родину. По Хайдеггеру, ради сохранения напряженности собственного существования необходимо радикально и по возможности постоянно держать этот вопрос открытым: Падающее бегство в свойскость публичности есть бегство от не-по-себе, то есть от жути, лежащей в присутствии как брошеном, себе самому в своем бытии вверенном бытии-в-мире (194).

Особой остроты и проникновенности исполненный ужаса опыт бездомности и обычно скрываемой жути достигает в контекстах, которые, собственно, обеспечивают присутствию величайшую защищенность и уют — особенно в четырех стенах родного дома. Для Хайдеггера это — деревянная хижина в Тодтнауберге. Именно здесь ужас оказывает свое подлинное воздействие, которое раскрывает человеческое бытие, а тем самым и философски его стимулирует. И в апреле 1926 года, когда «Бытие и время» в целом уже закончено, он пишет Ясперсу:

Как видите, мы всё еще в горах. Первого апреля я начал печатать мою работу «Бытие и время». В ней примерно тридцать четыре листа.

Я в приподнятом настроении и досадую лишь по поводу предстоящего семестра и мещанской атмосферы, в которой опять оказался.

Факультет намерен выдвинуть меня снова и приложить уже отпечатанные листы. …

Мальчики в хижине переболели скарлатиной.

Уже глубокая ночь — ветер бушует над вершинами, в хижине скрипят балки, а жизнь распростерта перед душою чистая, простая и величавая (195).

Жутковатый уют горной хижины посреди бури кажется Хайдеггеру наиболее подходящим тому величественному и спокойному напряжению, каковым является для него сам опыт философствования. Идеальный образ Dasein, готового погрузиться в мысль.

ОПРЕДЕЛЕННОЕ НЕЧТО: ЗАСТУПАНИЕ В СМЕРТЬ

Но шварцвальдские бури не длятся вечно. Однажды и величайшему мыслителю приходится возвращаться в мещанскую атмосферу повседневных забот. Чтобы предотвратить наступление у Dasein состояния слабости, сопровождающего это неибежное возвращение, Хайдеггер указывает на еще одну повсеместную и единственную по-настоящему неизбежную данность человеческой жизни: ее конечность. Об этой конечности — что, опять-таки, отличает бытие человека от всех других живых существ — присутствие знает. Знает с достоверностью, которая, в форме конкретной возможности, постоянно сопутствует ходу его собственной жизни, всё время в ней присутствуя. Если присмотреться, из всех возможностей, которые могут определять Dasein, свободно бросающее себя в мир, есть лишь одна, чья будущая реализация по- настоящему неизбежна: возможность уже-не-присутствия.

Поскольку и по времени, и по содержанию возможность эта полностью неопределенная, однако долженствующая свершиться, Хайдеггер говорит о смерти двусмысленно, как о «достоверной возможности».

В противоположность ужасу, смерть есть еще и достоверность, в которой присутствие постоянно существует: то есть, собственно, она —не настроение, то возникающее, то улетучивающееся. Будучи конкретно переживаемой достоверностью, смерть представляет собой постоянное условие совокупных возможностей, которые присутствие может всякий раз конкретно использовать в обстоятельствах жизни. Иными словами: смерть есть врата к свободе.

Эту функцию смерть может исполнить, только если сама останется полностью неопределенной: допущения, спекуляции о жизни после смерти, или даже надежды на оную в рамках целенаправленного разбора Хайдеггером вопроса о смысле, надлежит отвергнуть. Они заслоняют присутствию восприятие его подлинных бытийных возможностей. Именно как нечто напряженно-открытое в этом мире, а значит подлинное, присутствие, таким образом, есть непрерывное заступание в смерть. Смерть есть возможность бытия, которую присутствие всегда должно взять на себя само. Со смертью присутствие стоит перед собой в его самой своей способности быть. В этой возможности речь для присутствия идет напрямую о его бытии-в-мире. Его смерть есть возможность больше-не- способности-присутствовать. Когда присутствие предстоит себе как эта возможность самого себя, оно полностью вручено наиболее своей ему способности быть. Так предстоя себе, все связи с другим присутствием в нем распались. Эта наиболее своя, безотносительная возможность вместе с тем предельнейшая. Как способность быть присутствие не может обойти возможность смерти. Смерть есть возможность прямой невозможности присутствия. Таким образом смерть открывается как наиболее своя, безотносительная, не-обходимая возможность (196).

Вместо того чтобы, оглядываясь назад с позиции неизбежности смерти, сетовать на ничтожность всего сущего и, особенно, собственной экзистенции — как, например, поступала проанализированная Беньямином в «Барочной драме» эпоха барокко, — осознание собственной былой ничтожности сопровождается призывом к автономному использованию своих бытийных возможностей. Вместо того чтобы постоянно держать в памяти, как в некоторых христианских или античных жизненных наставлениях, собственную конечность, в реализации жизни необходимо как раз решительно идти ей навстречу. Вместо праздных утешений, что и после твоей кончины мир, так сказать, не рухнет, заступание в смерть должно, по Хайдеггеру, стать необходимым толчком к использованию по-настоящему подлинных бытийных возможностей.