Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

Поиски Кассирером истоков современной эпохи в «Индивиде и космосе», как и работы Беньямина и Хайдеггера, тоже указывают на утрату. Однако с его позиций можно так же убедительно, но уже совершенно по-иному показать, что именно было впоследствии утрачено Новым временем: из упоения полновластностью и прогностической мощью естествознания XVII–XVIII веков развивается понимание физических законов природы как сил, абсолютно детерминирующих всё космическое действо — в том числе и человека как чисто материальную сущность. Проблему же свободы (воли) человека тогда можно было разрешить лишь ценой абсолютного его отъединения от мира в его собственном существе, а именно в форме картезианской философии сознания: человека должно было понимать как чисто мыслящую субстанцию, полностью отделенную от тела.

В естественной истории, полностью детерминированной слепыми причинными цепочками, человек может понимать себя свободным, только когда отъединяется от мира и даже делает себя этаким маленьким божеством, за которым тогда необходимо признать навсегда остающуюся загадочной способность одной лишь силой духа инициировать собственные причинные цепочки, так сказать, из ничего.

В терминологии Кассирера диагноз эпохи позднего модерна и, в первую очередь, Просвещения столь же ясен, сколь и мнимо парадоксален: это очередной культурный возврат к мифическим категориям мышления — правда, на отчетливо более высоком уровне. На место строго мифической необходимости встает необходимость причинных законов, на место капризно-суверенных созвездий или милостивого божества — «автономный» человек, преображенный в чистую мыслящую субстанцию.

Такова истинная диалектика Просвещения, которую Кассирер четко определяет и порицает. Правда, не потому, что главный ее импульс неизбежно должен был привести к фатальным последствиям уже в эпоху Возрождения, но потому, что сам этот импульс со временем был затемнен и искажен. Философия символических форм Кассирера стремится это затемнение устранить. Причем именно в середине 1920-х годов, когда соотношение свободы и необходимости, детерминированности и неопределенности, как оно понималось в классической физике, было радикально поставлено под сомнение. Вернер Гейзенберг опубликовал свои тезисы касательно «приниципа неопределенности» одновременно с публикацией «Индивида и космоса», в 1927 году.

Обрести свободу! Исходя из научной картины мира, четко сознавая ее границы, ограничения и ошибочные толкования. Такова же была задача «Логико-философского трактата» и его автора, учителя народной школы и духовного проводника в «лучшее» время, — Людвига Витгенштейна.

УСТАМИ МЛАДЕНЦА

Здесь, в идиллическом Оттертале, мой день рождения, который я бы предпочел сохранить в тайне, население тоже отмечает грандиозной демонстрацией. Изо всех гау Лесной марки сюда стекаются тысячи и тысячи людей, чтобы в сей радостный день поздравить своего любимого учителя и пожелать ему еще долгие годы трудиться на благо отечественной молодежи и служить для нее — как и для тебя самого — вдохновляющим примером самопожертвования и верности долгу.

Сам я в этот день выступлю с речью о восьмичасовом рабочем дне, о мире между народами и о пособии по безработице (205).

Незадолго до конца помогает только сарказм. А конец близок — учитель народной школы Людвиг Витгенштейн чувствует это в свой тридцать шестой день рождения как никогда отчетливо. Посылать подобные глупости лучшим друзьям, как в данном случае Рудольфу Кодеру, для него вполне обычное дело. Тот, кто хочет, как он, провести границу смысла, должен показать, что ему прекрасно известны и многообразные разновидности бессмыслицы. Если бы весной 1925 года Витгенштейна всерьез спросили, чту он думает о причинах, по которым его собственная культура движется к новой низшей точке, он наверняка назвал бы типичную для эпохи взрывную смесь из вождистских политических культов, управляемого СМИ массового оболванивания, тупого национализма, а также социал-демократической веры в прогресс, которая и была объектом сатиры в его открытке Рудольфу Кодеру от 29 апреля 1925 года. 1925-й — год, когда в свет выходит «Майн кампф» Гитлера; год, когда Сталин окончательно захватывает власть в России; год, когда солдаты молодого испанского генерала Франсиско Франко под боевым кличем «Да здравствует смерть!» порабощают Марокко; год создания НСДАП; год, когда в Германии консерватор Пауль фон Гинденбург сменяет на посту президента социал-демократа Фридриха Эберта; год публикации

«Процесса» Кафки. Этот год застает Витгенштейна на четвертом и, как выяснится годом позже, последнем учительском месте в Оттертале. Правда, «всеми любимый учитель» пока не сдается окончательно. Пока Хайдеггер, Беньямин и Кассирер готовят свой анализ современности, катящейся к упадку, Витгенштейн занят на месте непростой и важной работой.

ИНЖЕНЕРЫ РЕЧИ

Касательно терапевтических возможностей своего «Трактата» он иллюзий не питает. Они навсегда останутся предметом интересов меньшинства. Научить «правильно увидеть» мир в изложенном им смысле, собственно говоря, невозможно. Не в последнюю очередь — потому, что лестница «Трактата» как раз в своем решающем всё начале привязана к определенному опыту и пониманию. К переживаниям и догадкам, суть которых выходила далеко за пределы того, что может быть по-настоящему сказано, а значит — дискурсивно сообщено. Так, в предисловии однозначно написано: «Это вовсе не учебник». Философский исток «Трактата» образует полученный в дар неразделяемый опыт, а не прозрачно реконструируемый аргумент.

С другой стороны, подобно другим иконам венского модерна — Эрнсту Маху, Карлу Краусу, Зигмунду Фрейду, — Витгенштейн-педагог как раз в сфере повседневного языка усматривает достаточный терапевтический потенциал. Кризис культуры и для него есть, в первую очередь, кризис публичного использования языка. И чтобы в корне пресечь это зло, нужно, конечно, не только, как Хайдеггер, Беньямин и Кассирер, проследить историю уходящих в глубокое прошлое ошибочных образований. Ведь каждый божий день в наше сообщество приходят новые существа, еще совершенно свободные от всякой культуры и связанных с нею предрасположенностей и путаницы: разве каждый смышленый ребенок не есть живое доказательство принципиально возможного обучения лучшей речи — более ясной, а значит, и ведущей к большей автономии? Коль скоро Просвещение есть «выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине», то динамику «собственной вины» можно истолковать и педагогически. Заклейменная Кантом собственная вина предстает тогда как связь поколений и как рок: мы воспитываем своих детей в совместном несовершеннолетии, предлагая им и знакомя их с нашим опять-таки недостаточно проясненным употреблением слов и понятий как основой всей их ориентации в мире. Это не судьба. Это можно изменить. Если не в родительском доме, то, по крайней мере, в школе.