Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

Скепсис, с каким слишком многие немцы относились к Веймарской республике, в первую очередь основывался отнюдь не на сомнениях в ее жизнеспособности. Конечно, к августу 1928 года, всего за десять лет существования, она сменила ровно десять рейхсканцлеров, однако как раз за минувшие два-три года наметился некий экономический подъем. Подлинное сопротивление проигравшей войну нации гнездилось в культурной памяти: демократическо-республиканская форма правления — таково широко распространенное мнение — была привозной идеей, укорененной в странах-победительницах: США (Декларация независимости, Bill of Rights [54]), Франции (Великая французская революция), а также, при большой исторической благожелательности, и Англии (Magna Charta [55]). Даже Швейцария имела свою Клятву в долине Рютли [56]. К созданию демократического мифа Германия почти не имела касательства. Веймарская конституция с данной точки зрения не подарок, а несчастный случай ее собственной истории. Своего рода побочный результат войны, в своем оформлении и реализации еще и тяжко обремененный репарационными требованиями Версальского договора. Истинно независимая Германия — на основании собственной исконной истории — может быть чем угодно, но только не республикой. В частности, так считал и сам рейхспрезидент, в прошлом — генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург. Проблема с Веймаром заключалась, стало быть, главным образом в исторически сложившемся представлении о себе. Больное место, и Кассирер затрагивает его в самом начале своей речи перед гамбургским Сенатом. Что подумают о философе, если он не будет разделять убеждение, … что великие историко-политические проблемы, владеющие и движущие нашим обществом, невозможно просто так отделить от тех общих главных духовных вопросов, которые ставит перед собой систематическая философия и за решение которых она неустанно боролась в ходе своей истории (247).

Что ж, первая важная часть фокуса успешно проделана. История незаметно становится историей философии, причем такой, которая, будчи историей политической, в конечном счете всегда вращается вокруг всё тех же систематических вопросов: как обстоит дело с правильным отношением между индивидом и его сообществом? Как — с отношением между истинным самоопределением и свободным, публичным использованием разума? Как — с предполагаемыми правами любого разумного существа как такового, без всяких ограничений? Для записного веймарца Кассирера всё это подлинно немецкие вопросы, по крайней мере — в том, что касается философии модерна. В таком обрамлении при точном знании источников с неопровержимой ясностью следует, что на самом деле не кто иной, как Готфрид Вильгельм Лейбниц, то есть системный философ, который ни разу прежде (да и по сей день) не был заподозрен в связи с идеей демократии, … первым среди великих европейских мыслителей открыто и решительно заложил в основу своей этики и своей философии государства и права принцип неотъемлемых основных прав индивида (248).

Придворный философ Лейбниц, кто бы сомневался! Столь же убедительно можно бы было здесь извлечь из приснопамятного цилиндра министра иностранных дел республики Густава Штреземана немецкого кролика- великана!

Отнюдь не вскользь маг источников Кассирер упоминает и о том, что соответствующий пассаж, дотоле казавшийся исследователям Лейбница едва ли достойным упоминания, взят из трактата о правовом положении рабов и крепостных. Этот трактат вовсе не ставил под вопрос саму практику, но допускал для означенных подданных определенные — безусловные — минимальные права.

От этих минимальных прав до обладающего избирательным правом подданного современного правового государства надлежало пройти несколько гигантских шагов. По Кассиреру, именно так и случилось. Импульс Лейбница, будучи переданным через Вольфа [57], повлиял в свое время на всю политическую философию Западной Европы, а затем — через Уильяма Блэкстона, британского философа права и читателя Вольфа, —и на американскую Декларацию независимости 1776 года, которая в свою очередь послужила образцом для французского Национального собрания!

Кассирер не вдается в подробные историко-филологические доказательства, но в этот день, 15 августа 1928 года, его краткая история достигает своей поистине вдохновенной кульминации — конечно же, в Иммануиле Канте:

В «Идее всеобщей истории во всемирно-гражданском плане», написанной Кантом в 1784 году, то есть за пять лет до начала [Великой французской. — Пер.] революции, как цель политической истории человечества обозначено осуществление «внутренне и для этой цели также внешне совершенного государственного устройства». «Несмотря на то, что в настоящее время имеется еще только весьма грубый набросок подобного государственного объединения, всё же у всех его членов начинает пробуждаться чувство, что каждому удобно сохранение целого; и это вселяет надежду на то, что после нескольких преобразовательных революций наступит когда-нибудь, наконец, такое состояние, которое природа наметила в качестве своего высшего замысла, а именно — всеобщее всемирно-гражданское состояние, как лоно, в котором разовьются все первоначальные задатки человеческого рода» [58]. Таким образом, это лишь повторение собственного изначального требования Канта, а не воздействие внешних мировых событий, когда он, десять с лишним лет спустя, в работе «К вечному миру» определяет первую окончательную статью договора о вечном мире в том смысле, что гражданское устройство в каждом государстве должно быть республиканским. Ибо только такое устройство, по его разумению, отвечает идее «изначального договора», на котором, в конечном счете, должно зиждиться всё правовое законодательство народа (249). Американская конституция, Французская революция, Веймарская республика — всё обосновано по новому, исконно немецкому образцу!

И не только они, заодно и по-прежнему вызывающая споры в стране Лига Наций, в которую германское государство после упорных переговоров было принято лишь два года назад. Стало быть, маленький философско- исторический фокус, хотя и весьма спорного характера, однако же проделанный Кассирером в этот праздничный день настолько легко и элегантно, что никто ничего не заметил. Более того, представленное содержание было встречено аплодисментами как самое что ни на есть естественное, особенно когда Кассирер подходит к подлинной исторической морали своего выступления:

Моими рассуждениями я намеревался разъяснить вам тот факт, что в целокупности немецкой духовной истории идея республиканского устройства как таковая отнюдь не чужак, а уж тем более не внешний агрессор, что она, скорее, взросла на своей родной почве и питалась своими исконнейшими силами, силами идеалистической философии. … «Лучшее, что дает нам история, — говорит Гёте, — это вызываемый ею энтузиазм». Так и погружение в историю идеи республиканского устройства не должно быть обращено лишь вспять, но должно укреплять в нас веру и убеждение, что силы, из коих она изначально выросла, указуют ей также путь в грядущее и способны помочь ей его приблизить (250).