Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

В основном — без Беньямина. Выгодный франк заманчив: к середине двадцатых годов в Париже проживает около двухсот тысяч американцев (235). В большинстве своем это молодые люди, любители повеселиться и те, кто так или иначе интересуется искусством. Вдали от родины и при поддержке сумасбродно выгодного обменного курса они гуляют напропалую.

Конечно, Беньямин иной раз тоже зависает в каком-нибудь «танцевально-публичном заведении», а там — он всю жизнь предпочитал пить белое вино, причем в умеренных количествах, — даже иной раз, как теленок, взбрыкнет в танце ногой, вызывая насмешки поднаторевших в бордельных вопросах коллег-литераторов, Франца Хесселя и Танкмара фон Мюнхгаузена. Но такое случается редко. Ведь и французский франк не настолько слаб, чтобы Беньямин мог позволить себе кутить без остановки. Но самое главное, при всей своей склонности к платным эротическим приключениям и азартным играм, Беньямин вообще-то полная противоположность бравому гуляке или хотя бы более-менее удачливому светскому денди. Тот, кто представляет себе его парижские вёсны 1926–1927 годов как сплошную феерию в хемингуэевском стиле, с шампанским, салонами и эротическими приключениями, очень ошибается. В хорошие дни он заставляет себя, встав с постели —не умываясь и не завтракая, — по нескольку часов работать над переводом Пруста или над заказной рецензией для «Франкфуртер цайтунг» или «Литерарише вельт». Затем, выполнив дневную норму, до конца дня он (по возможности — без особых расходов) бродит по пассажам и переулкам города, высматривая в боковых улочках какой-нибудь новый, неизвестный еще китайский ресторанчик с подходящим недорогим меню.

По-французски он говорит бегло и почти без ошибок, но всё же, предъявляя к своим познаниям очень высокие требования, не чувствует себя в чужом языке достаточно компетентным. Договаривается — обычно без труда — о встречах с местными литераторами, только вот никогда не умеет выйти из посреднической роли журналиста. Постоянных или хотя бы просто полезных писательских связей он практически не находит. Бурлящая англо-американская литературная сцена у него, кажется, вообще никогда интереса не вызывала. По-английски он не читал и не говорил.

И всё же эта лакуна в его интересах остается странной и оставляет впечатление чуть ли не агрессивного неприятия. Возможно, дело в том, что его жена Дора по-прежнему зарабатывает на себя и на их общего сына главным образом литературными переводами именно с этого языка. Вместе со Штефаном она навещает Вальтера в июне 1927 года. Отрадный перерыв. В остальном Беньямин, при всем своем таланте, чувствует себя позорно брошенным в беде обоими эльдорадо этого десятилетия — Парижем и Берлином («Берлин — чудесный инструмент, при условии, что тебе на него плевать»).

«Сейчас я уже почти один, а через две недели буду сидеть тут в полном одиночестве», — пишет он в июле Шолему, который как раз — ибо он преподает в Иерусалиме в основанном в 1925 году Еврейском университете — находится в научной командировке в Лондоне и Париже.

В августе 1927 года впервые после четырех лет разлуки друзья намерены провести вместе несколько недель. Беньямин, стыдясь своего затруднительного положения и робея перед «подчеркнутой самоуверенностью» Шолема, поначалу опасается встречи, но в целом она проходит хорошо. Большей частью они встречаются вечером в кафе на бульваре Монпарнас, «в „Доме“ или в „Куполе“», любимых местах Беньямина. Шолем за эти годы нашел для себя опору, а Беньямин всё еще обдумывает свою. Между тем он начал работу над новым проектом, речь в нем пойдет о парижских торговых пассажах, и он станет дополнением к берлинским зарисовкам «Улицы с односторонним движением».

Он, вспоминает Шолем, «говорил тогда, что в ближайшие месяцы завершит эту работу». Примерно пятидесятистраничная рукопись, отрывки из которой Беньямин читает в кафе своему другу, представляет собой зародыш тех самых «Пассажей», над которыми он будет работать следующие десять лет. Они так и останутся — гигантским — фрагментом.

Беньямин рассказывает о Москве; Шолем, прекрасно понимая затруднительное положение своего друга, описывает ему Иерусалим, строительство нового государства для еврейского народа, говорит он и о роли, отведенной новому университету в укреплении еврейской идентичности. Волею случая в Париже находится также Иехуда Леон Магнес, канцлер Иерусалимского университета, — к тому же он бегло говорит по-немецки. Шолем организует встречу.

Вот так, — вспоминает он, — у нас троих состоялся двухчасовой разговор. Беньямин, явно хорошо подготовившийся к этой встрече, превосходно обрисовал Магнесу свою духовную ситуацию, уточнил свое желание посредством изучения древнееврейского подойти к великим текстам еврейской литературы не как филолог, но как метафизик и изъявил готовность приехать в Иерусалим, будь то на время или навсегда. …

Он, мол, хочет посвятить свою продуктивную работу иудаике. (236)

Снова момент парадоксального броска от одной крайности к другой: всегда радикальный, всегда непоследовательный! Шолем заканчивает этот пассаж дипломатично:

Я и сам был ошеломлен той определенной и позитивной формой, в какой Беньямин изложил эти мысли, которые, конечно, достаточно часто обсуждались нами и раньше и к которым я тоже в известном смысле был причастен.

В тот же вечер Беньямин заверяет канцлера Магнеса, что приедет — разумеется, при условии финансового обеспечения — на год в Иерусалим и там посвятит всё свое время изучению древнееврейского. Но что самое фантастичное во всем этом вечере, Магнес верит каждому слову Беньямина и обещает со своей стороны сделать всё возможное. Но при одном условии: Беньямин должен представить письменные отзывы о своих работах, предпочтительно — от авторитетов высокого ранга. Перед Беньямином вдруг открывается нечто вроде конкретной жизненной перспективы. Если не в Москве, то в Иерусалиме. Разве он сам еще год назад не писал Шолему, что хочет поставить свое окончательное решение в зависимость от случая?

В Берлине ситуация тоже неожиданно меняется к лучшему. Книги у «Ровольта» — наконец-то! — выйдут к январю. В ноябре Беньямин возвращается в Берлин, чтобы лично следить за публикацией. И три долгие недели лежит там в постели с желтухой. Свободного времени хватает, чтобы подумать о возможных рецензентах высокого ранга. Для Иерусалима. Для новой жизни — жизни с опорой!

Номер один — безусловно, Гуго фон Гофмансталь, все эти годы его единственный верный почитатель. А второй отзыв — если, конечно, удастся его устроить — должен быть от Эрнста Кассирера. Немалый барьер. К марту 1928-го Беньямин еще не продвинулся ни на шаг и в своей классической манере подозревает некий широкомасштабный заговор; как он пишет Шолему: