Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

К тому же «фигуры мысли» Беньямина задуманы как литературный пандан особенно популярным в тогдашней гештальттеории и психологии картинкам-перевертышам, которые в зависимости от способа рассматривания показывают то один, то другой предмет: например, черный контур утиной головы мгновенно превращается в изображение головы кролика, а затем неразличимо для восприятия меняется снова, делая невозможным выбор между двумя толкованиями. Только тот, кто способен распознать в этих картинках то и другое сразу, видит их «правильно». Эта динамика «тождества, проявляющаяся лишь в парадоксальных превращениях одного в другое» (225), представляется Беньямину ключевым эффектом его нового писательства, сосредоточенного на объекте. Более того, если времена его не обманывают, эта мигающая динамика «свободного перелива» между двумя взаимоисключающими состояниями даже отвечала парадоксальному фундаментальному закону тех мельчайших физических частиц, из которых в итоге построено всё сущее, — частиц, которые физик Макс Планк назвал квантами.

Этим квантам, как уже к 1923 году установила группа исследователей, сформировавшаяся вокруг Вернера Гейзенберга, Нильса Бора и Макса Борна, тоже не свойственно фиксируемое наблюдением тождество.

Их труднопостижимая природа как раз и состояла в том, что, в зависимости от точки зрения наблюдателя, они являлись то как волна, то как частица, — но ни в коем случае не как то и другое вместе. Закон зависимого от наблюдения «превращения из одного в другое» был, таким образом, главным движением самой становящейся Вселенной. Тем более, что этот процесс — что Гейзенберг и его соратники тоже полагали доказанным — следовал не строго детерминистским, но статистическим законам. Значит, не только в основе общественного, но и в основе физического бытия властвовали непреложная амбивалентность и неопределенность.

Вот эту онтологическую неясность во всех вещах Беньяминовы «фигуры мысли» и пытались передать средствами максимально точного и глубоко проникающего во внутренние структуры описания окружающего товарного мира. Его обращение к конкретной повседневной вещи как к исходной точке рефлексии, таким образом, равнозначно философскому обращению к материализму, однако — не диалектическому в смысле Маркса или Ленина. Ведь для Беньямина речь идет определенно не о том, чтобы выявить зримое опосредование нащупанных в объекте противоречий. Наоборот. На кону стоит как раз осознание его невозможности.

Подлинная «вещь», которую Беньямин в 1926 году намерен поворачивать микрологическими заметками своей «Улицы с односторонним движением», поместив ее под литературную лупу, в конечном счете, есть не что иное, как исторический мир в его становящейся целости. Особый шарм, даже чары его — скорее, «магического» — материализма состоят в том, чтобы посредством искусства умелого и заостренного описания «всё глубже проникать во внутреннюю суть предметов», пока они «в конце концов не представят собой вселенную только в ней одной», — и тем самым именно в этом сгущении обеспечить верное, как бы монадическое отображение совокупного исторического процесса, всегда находящегося на грани между мгновенным искуплением и вечным проклятием.

В исследующем погружении в тотальную имманентность «здесь и сейчас» должно открыться окно в трансценденцию искупления. Категорический императив этой эпистемологической (анти) программы Беньямина звучит так:

Задача в том … чтобы принимать решение не раз и навсегда, а в каждое мгновение. Но именно принимать решение. … Действовать всегда радикально, никогда не последовательно в самых важных вещах — таково было бы и мое убеждение, если бы я однажды вступил в коммунистическую партию (что я, опять-таки, ставлю в зависимость от какого-нибудь случайного побуждения) (226).

Однако опыта такого решения категорически недоставало. Прежде всего —в жизни Беньямина. Уже с апреля 1926 года его мучили тяжелые депрессии. Теперь, по завершении проекта «Улицы с односторонним движением» и с утратой символической фигуры отца, которая всегда была для него главной, он, сидя в гостиничном номере с видом на Средиземное море, всерьез помышляет о самоубийстве. Эрнст Блох, который сперва поехал с ним из Парижа в Марсель, вспоминает, как откровенно Беньямин уже тогда обдумывал этот последний выбор в жизни человека. Свободная смерть, последнее решение! Как раз свободную смерть человек, собственно, «выбрать» не может, ведь, по убеждению Беньямина, она предполагает некую форму безусловного самоопределения, чья радикальность состоит именно в дальнейшем исключении какой-либо рациональной последовательности.

Но до этого всё же не доходит. Вместо того чтобы преждевременно положить конец своей жизни, Беньямин на три недели запирается в гостиничном номере и читает «Тристрама Шенди» — сатирический роман Лоренса Стерна. Неизменно самоироничный, а порой и просто шутовской тон этого произведения, вероятно, в те дни на исходе сентября 1926 года спас Беньямину жизнь. Хотя бы на это способна литература.

Правда, настроение у него по-прежнему мрачное. В начале октября он снова в Берлине. Если бы какой-нибудь давний заботливый друг предложил ему сейчас архитектурное partnership [47], Беньямин, создатель «Улицы с односторонним движением», наверняка бы тотчас согласился.

Но такого друга у него не было. И соответствующего имени тоже.

По крайней мере, в Берлине. А тем более в Париже, где он в предшествующие месяцы тщетно стремился найти доступ во внутренние круги французской литературной сцены.

Ни одна из его значительных работ до сих пор не издана. Хотя гранки готовы и все сроки еще год с лишним назад четко зафиксированы в договоре: «Ровольт» задерживает выход как «Избирательного сродства», так и книги о барочной драме. «Улицу с односторонним движением» собиралось выпустить это же издательство. Но когда, в каком виде, да и выйдет ли она вообще —всё это весьма проблематично. Единственная продолжающаяся работа в жизни Беньямина — перевод романного цикла Пруста, который (поскольку он воспринимает Прустовы художественные интенции как близкородственные своим собственным) всё больше вызывает у него «внутренние симптомы отравления» (227).

КОНЕЧНАЯ ОСТАНОВКА — МОСКВА?

В конце ноября 1926 года до него доходит весть, что Ася Лацис, по- прежнему главная любовь его жизни, тоже пережила тяжелый нервный срыв. В состоянии критической слабости ее лечат в стационаре одного из московских санаториев.

Москва. Зима. Нервная клиника. Именно в констелляции такого рода Беньямину видится возможный выход из собственного кризиса. Что может эффективнее оживить человека, страдающего от приступов бессмыслицы, как не забота о любимом существе, которому определенно приходится еще хуже? Вдобавок ему и без того предстоит экзистенциальное решение, к окончательному прояснению которого он надеется приблизиться, оказавшись в Москве. В этом городе, во всё еще бурлящей лаборатории коммунистической революции, он собственными глазами увидит, как обстоит дело с грядущим состоянием мира, а заодно и с его собственным.