Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

Венские понедельничные встречи тех лет напоминают перетягивание каната. Причем команда Шлика старается перетащить своего великого наставника — от имени его предполагаемых отцов-воспитателей Фреге и Рассела — через демаркационную линию так называмого критерия верификации. (Шлик: «Смысл суждения состоит в методе его верификации».) В это же время знаменитый своей неутомимостью Витгенштейн на другом конце каната тянет его к себе вместе с Шопенгауэром, Толстым и Кьеркегором, надеясь на скорое падение всей позитивистской команды. В споре упоминается даже имя Хайдеггера.

И, словно желая нанести всему кружку последний смертельный удар, Витгенштейн на одном из заседаний сообщает:

Я вполне могу себе представить, чту подразумевает Хайдеггер, говоря о бытии и ужасе. Человек стремится вырваться за пределы языка. Взять, например, удивление от того, что что-то существует. Удивление никак нельзя выразить в форме вопроса, да и ответа тоже нет. Что бы мы об этом ни говорили, априорно это может быть только бессмыслицей. Тем не менее, мы стремимся вырваться за пределы языка (221).

Защищать Хайдеггера! Это уже решительно чересчур! Венские понедельники — сущий гротеск: они словно не слышат друг друга, а это, собственно говоря, дает все основания признать отношения Витгенштейна с его новоявленными учениками-позитивистами именно тем, чем они без сомнения и были, то есть одним из самых странных и забавнейших недоразумений в истории философии. Казалось бы, ввиду явного комизма ситуации надо помириться, но нет, с тех самых пор этот спектакль чуть ли не ежедневно — и весьма ожесточенно — снова и снова разыгрывается на философских семинарах и факультетах по всему миру.

В ходе его обычно образуются два племени — племя «аналитической философии» и племя «континентальной философии», — которые, в полной боевой раскраске и при оружии, обвиняют друг друга в полнейшем непонимании того, о чем должна говорить философия.

За без малого сто лет сей спектакль разыгрывался так часто, что выглядит уже просто фарсом. К живому философствованию данная ситуация имеет очень немного отношения, в чем Витгенштейн был твердо уверен с самого начала. Но именно его труды и деятельность и поныне образуют в рамках этого академического трайбализма существенный спорный пункт и центр тяжести. Именно в так называемом изучении Витгенштейна десятилетиями идет ожесточенная борьба за каждый сантиметр трактовки, будто надлежит без малейших отклонений воплотить в жизнь незыблемый строительный план гениального мастера, — вместо того чтобы мыслить дальше, самостоятельно и свободно, в духе максимально проясненного отношения к миру. Будто философы и впрямь инженеры душ, а не те, кто ведет творческие поиски в открытом пространстве без прочного фундамента и надежной кровли.

Из переходной «архитектурной фазы» Витгенштейна 1927–1928 годов напрашивается по меньшей мере такой вывод: идеал тотальной точности, которую он искал в мышлении, не поддавался чисто математическому или логическому выражению. Этот идеал требовал еще и предельно субъективного пространственного чутья и собственного, непреложного позиционирования, в котором можно было бы себя творчески найти и постигнуть. Лишь в этой убежденности Витгенштейн как философ и как инженер был равно неумолим. Он заставляет адептов Венского кружка еще раз продумать всё методическое здание «логического эмпиризма», начиная с самого его основания, несмотря на то, что лидеры этого движения считают его абсолютно завершенным и готовым к использованию. Точно так же действует он и как прораб на Кундмангассе: в ноябре 1928 года в готовом здании уже начали уборку, когда Людвиг «приказал на три сантиметра поднять потолок одной большой комнаты», поскольку чутье говорило ему, что только тогда будет создано правильное впечатление. Впрочем, объективно-логическое обоснование этого решения, до нас не дошло. Как оно могло бы звучать?

По всей видимости, этой венской зимой Витгенштейн с огромной субъективной уверенностью почувствовал кое-что еще: его философская миссия действительно далека от завершения. Пожалуй, она только-только начинается.

НА ГРАНИ

Со мной случился (как красиво говорят) нервный срыв; вернее — несколько, один за другим; промежуточные периоды хорошего самочувствия в конечном счете только ухудшали положение… (222)

Так сообщает Беньямин 14 сентября 1926 года из Марселя. Он уехал туда из Парижа с намерением «почти не брать в руки перо». Положение и этой осенью напряженное — и духовно, и социально, и финансово. Ни следа упрочения собственных обстоятельств, к которому он стремился или на которое, по меньшей мере, надеялся. Всю весну он вел «эллиптический образ жизни», мотался туда-сюда между Берлином и Парижем. Практически одновременно с завершением так называемой «Книги афоризмов» в середине июня скончался его отец. Книга, над которой Беньямин два предшествующих года старался систематически работать, изначально должна была называться «Улица перекрыта!». Теперь она называлась «Улица с односторонним движением» (223). Учитывая его жизненную ситуацию осенью 1926 года, подошло бы и название «Тупик».

Однако новое произведение — собранные в виде некоего обзора шесть десятков большей частью биографически окрашенных набросков воспоминаний, — по его оценке, указывало путь к новой форме писательства, а значит — мышления. Главные стимулы к этому он связывает с летом 1924 года на Капри, а оттого предваряет книгу следующим посвящением:

Эта улица зовется улицей Аси Лацис в честь той, кто, как инженер, прорубил ее в авторе [46].

Приписываемый Лацис «прорыв» заключается в обращении к предметам повседневной жизни как первичным исходным пунктам философской рефлексии. Не окольным путем через теории и классические творения искусства должно сообщать суть собственной эпохи, а напрямую, через современные объекты и способы поведения. Ведущая цель — выявление «механизмов … какими взаимодействуют вещи (и обстоятельства) и массы».

Уже первая запись «Улицы с односторонним движением» недвусмысленно анонсирует последствия этой новой направленности. Она носит заголовок «Заправочная станция» и гласит, что в данных общественных условиях … значимая литературная работа может состояться лишь при постоянной смене письма и делания; надо совершенствовать неказистые формы, благодаря которым воздействие ее в деятельных сообществах гораздо сильнее, чем у претенциозного универсального жеста книги, — ее место в листовках, брошюрах, журнальных статьях и плакатах. Похоже, лишь этот точный язык и в самом деле соответствует моменту (224). Именно поэтому нужна новая форма, требующая обращения к отдельным ситуациям, которые, если перенести их на бумагу, по жанру близки к листовкам, брошюрам или плакатным слоганам. Как и набросанные Беньямином заметки его нового произведения. «Улица с односторонним движением» — уже само название книги содержит амбивалентность, которая позволяет увидеть в каждом из этих мыслеобразов, а при ближайшем рассмотрении — даже в каждом предложении, литературное сокровище и приглашает к совершенно разным, в идеальном случае даже взаимоисключающим, толкованиям. «Улица с односторонним движением»: с одной стороны, название вызывает мысль о прямолинейности и четком направлении без встречного движения, но при этом пробуждает и весьма типичную для поколения жизненную ассоциацию с фатально ложным путем без достаточного числа съездов и возможностей разворота. Жизнеощущение lost generation — «потерянного поколения», как именно тогда назвала его живущая в Париже писательница Гертруда Стайн в разговоре с Эрнестом Хемингуэем: потерянного, хронически нерешительного и как раз поэтому склонного к крайностям.