Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

«Логический эмпиризм» — вот так уже вскоре называют этот венский кружок, в число важнейших представителей которого наряду с Морицем Шликом входят Рудольф Карнап, Фридрих Вайсман, Герберт Фейгль и Отто Нойрат. Для истинной полноты группе недостает лишь ее гипотетического наставника и вдохновителя — Людвига Витгенштейна.

Пройдет целый год, прежде чем просьба Шлика об аудиенции наконец будет услышана. Гретль со всей осмотрительностью придумала, как всё устроить, и наконец, весной 1927 года первая личная встреча становится реальностью. Происходит она за обедом. Витгенштейн, чьи мысли целиком и полностью заняты строительством дома на Кундмангассе, не уверен, годится ли он вообще на роль партнера в философском диалоге. Сразу после обеда он отзывается о разговоре: «Каждый из нас думает, что другой, должно быть, сумасшедший» (217). Тем не менее с самого начала возникает что-то вроде обоюдной симпатии. Возможно, по самым заурядным причинам. Оба происходят из весьма состоятельных семей, Шлик — даже из аристократической. В рухнувшей империи старинный протестантский род Шликов считался одним из самых благородных семейств Богемии (218).

ВАМ МНОГОМУ ЕЩЕ НАДО НАУЧИТЬСЯ

Манеры, стало быть, имеют значение. В случае Витгенштейна это уже полдела. Именно в вопросах стилистики беседы, разговора, он крайне неуступчив и раздражителен. Шлик мгновенно это улавливает. Когда летом 1927-го Витгенштейн наконец-то готов встретиться и с остальными членами кружка, Шлик умоляет их «не затевать дискуссий, к каким мы привыкли в кружке» (219). Надо благоговейно слушать рассуждения наставника, а затем с надлежащей осторожностью просить о дальнейших разъяснениях. Но никто из этих весьма влиятельных впоследствии логиков, математиков и философов даже не догадывается, что Витгенштейн не имеет ни малейшего желания брать на себя роль главы, да и вообще говорить с ними о своей работе или, в более узком смысле, о философских вопросах.

На этих понедельничных встречах — впоследствии они станут легендарными — Витгенштейн сразу задает именно такой тон. Без объяснений или введений он, стоя посреди комнаты спиной к слушателям, принимается читать стихи Рабиндраната Тагора. В двадцатых годах, благодаря своим дышащим духовностью стихам и прозе, этот ныне почти забытый автор был чрезвычайно популярной, а в определенных кругах даже культовой фигурой. Трактовать такое начало как странный каприз безнадежно погруженного в себя гения означало бы недооценить Витгенштейново чутье к позиционированию своей философской персоны. Подобный поступок относится к многовековой традиции парадоксальных инициаций, практикуемых наставниками дальневосточных духовных учений. С тем же успехом горный мудрец мог бы не читать стихи, но предложить своим алчным до знаний ученикам совершить хлопок одной ладонью или же помедитировать о том, в какой мере природа Будды сходна с нужником. Послание однозначно: я вам не учитель. У меня нет метода. Этот вопрос не существует. А уж тем более не существует ответ.

И если вы думаете, будто всё поняли, это лишь показывает, что на самом деле вы не поняли ничего.

Поначалу все были ошеломлены. Однако можно предвидеть, что развитие такой коммуникативной ситуации как раз и приведет к тому, что агрессивный отказ от роли наставника будет принят как безусловное свидетельство истинного наставничества. Так получилось и в Венском кружке. Тем паче что Витгенштейн, задав тон, на следующих встречах выказывает готовность заняться философскими вопросами. Правда, на свой собственный лад. Рудольф Карнап, всего десятью годами позже — важнейшая фигура в создании так называемой «аналитической философии» в США, вспоминает:

Он был крайне впечатлителен и легко выходил из себя. Что бы он ни говорил, было очень интересно и увлекательно, а его манера выражения зачастую просто завораживала. Его точка зрения и его отношение к людям и проблемам, даже теоретическим, больше походили на видение художника, а не ученого: можно сказать, что они походили на видение религиозного пророка. Когда он начинал формулировать позицию по некой философской проблеме, можно было буквально почувствовать внутреннюю борьбу, происходившую в нем в этот миг: чрезвычайно сосредоточенное и болезненное усилие выйти из тьмы к свету, — что не в последнюю очередь читалось в выражении его лица.

И когда он, в конце концов, нередко после долгого напряженного усилия, давал ответ, то ставил его перед нами как новое произведение искусства или божественное откровение … он производил на нас такое впечатление, будто прозрение явилось благодаря божественному вдохновению, так что у нас невольно возникало ощущение, что всякий трезвый рациональный комментарий или анализ будут равнозначны богохульству (220).

То, в чем надеялись найти объективный исследовательский метод, оказывается чрезвычайно идиосинкразическим стилем мышления, который и в своем осуществлении, и в своих результатах был едва ли не полной противоположностью всей культурной направленности Венского кружка. Это впечатление усиливалось, а в итоге стало неопровержимым: коль скоро здесь говорит наставник, то явно не мастер логического эмпиризма. Витгенштейн, далекий от умения в подлинном смысле обосновать претензии познания, видит в технике логической формализации лишь вспомогательное средство, позволяющее избежать самых распространенных и пустых ошибочных оценок. К ним он, в частности, относит мнение, будто обоснования заслуживают только те проблемы, на которые можно дать эмпирически-экспериментальный ответ. Как некогда у Канта, проведение Витгенштейном границ осмысленности суждения установлено в первую очередь с целью уберечь центральные, а именно метафизические, вопросы от допущений якобы объективных методов. Причем состояние несовершеннолетия культуры модерна, подлежащее, по его убеждению, терапии, заключается как раз в допущении, будто для ответа на настоящие философские вопросы существуют верифицируемые методы, академическая профессионализация и, самое главное, измеримый прогресс познания. По Витгенштейну, философия — отнюдь не правописание и не духовная инженерия, да и вообще не наука, которой можно научить или которую можно тематически ограничить. Но как раз эти-то убеждения и вдохновляют ядро Венского кружка.

Объективно можно выявить лишь один пункт, в котором наставник и ученики согласны, и заключается он в том, что метафизические и религиозные суждения неизбежно взрывают границы верифицируемого смысла. Для Венского кружка они тем самым философски устарели — для Витгенштейна же они имеют решающее значение. Для Венского кружка логика есть прочный, нуждающийся в конструктивном обосновании фундамент всего мышления. Для Витгенштейна именно этот смыслоустанавливающий фундамент всегда непостижимо парит в воздухе как непрерывное чудо творения — им надлежит благогоговейно восхищаться, а не понимать его аналитически. Для Венского кружка метафизика есть не что иное, как перманентная идеологическая атака на собственную культуру, причем с довольно фатальными последствиями. Для Витгенштейна, напротив, как раз стремление постоянно отвергать эти вопросы и объявлять их ничтожными равнозначно воле к культурному самоубийству. То есть каждая из сторон полагает необходимым просвещать другую. Только вот подлинные цели этих обоюдных стараний прямо противоположны.