Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

Это запись Беньямина от 15 декабря 1926 года, сделанная, когда Райх сидит рядом с ним в гостиничном номере. Наблюдение, весьма подходящее и для сферы человеческих отношений. Уже 20 декабря Беньямин проводит прямую аналогию между городом и людьми:

Для меня Москва теперь — крепость; суровый климат, пусть и здоровый, но очень для меня тяжелый, незнание языка, присутствие Райха, серьезные ограничения в образе жизни Аси — всё это такое количество бастионов, и только полная невозможность продвинуться вперед, болезнь Аси, по крайней мере ее слабость, отодвигающая всё личное, имеющее к ней отношение, несколько на второй план, не дает мне совсем пасть от этого духом. Насколько мне удалось достичь побочной цели своей поездки — избежать смертельной меланхолии рождественских дней, — еще неизвестно (232).

Тридцать первого декабря получен ответ и на этот вопрос. Стоя вместе с Асей у афиши перед началом театрального спектакля, он признается:

«Если бы мне сегодня вечером пришлось сидеть где-нибудь одному, я бы повесился с тоски».

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ОПОРЫ

С началом нового года не только температура в Москве достигает еще более низкой точки: к Асе, снова страдающей приступами лихорадки, подселили в санатории столь же шумную, сколь и ужасно вульгарную соседку. В довершение всех бед эта особа говорит по-немецки и немедля встревает в любой разговор. Райх по-прежнему живет в гостинице, используя номер Беньямина как контору и рабочий кабинет. Даже о спорах теперь нечего и думать. Слишком тупиковое положение, слишком выдохлись протагонисты. Восьмого января у Райха случается тяжелый сердечный приступ, Асе тоже становится хуже. Всё больше изолируясь в своем номере, Беньямин в один из моментов вдруг приходит к болезненному осознанию своего положения:

Мне всё больше становится ясно, что в дальнейшем мне требуется твердая опора для моей работы. Переводческая работа, конечно, в качестве такой опоры совершенно не годится. Необходимым предварительным условием является открытое выражение своей позиции. Что удерживает меня от вступления в КПГ, так это исключительно внешние обстоятельства. Сейчас, пожалуй, тот самый момент, пропустить который было бы опасно. Дело в том, что именно из-за того, что членство в партии для меня будет, возможно, лишь эпизодом, не стоит с этим медлить. Остаются сомнения внешнего характера, под давлением которых я спрашиваю себя, нельзя ли интенсивным трудом скрасить в деловом и экономическом отношениии положение левого индивидуалиста таким образом, чтобы оно и дальше обеспечивало мне возможность масштабной работы на моем прежнем поле деятельности. Но можно ли эту работу без разрыва с прежней ситуацией перевести в новую стадию — вот в чем вопрос.

Но и в этом случае «опора» нуждается во внешнем подкреплении, скажем, редакторской должности. Во всяком случае, грядущая эпоха, кажется, отличается для меня от предыдущей тем, что ослабевает влияние эротического начала. Я осознал это не без влияния наблюдений за отношениями Райха и Аси.

Я заметил, что Райх сохраняет твердость при всех колебаниях Аси, и ее выходки, от которых я бы сошел с ума, на него не действуют, или он не подает вида. И если только не подает виду, то это уже очень много. Всё дело в «опоре», которую он нашел здесь для своей работы (233).

Вся жизненная ситуация Беньямина конца 1920-х годов в одном- единственном пассаже. Коммунистическая партия для него — то же самое, что для Витгенштейна монастырь. В беспощадной откровенности соединяются осознание несостоявшихся процессов созревания и чисто оппортунистические соображения социально и экономически деклассированного индивидуалиста. Коль скоро для принятых решений нет безусловной причины, то они, в конце концов, должны хотя бы принести пользу! Радикальный прагматизм становится выбором, в сознании блуждают буржуазные мечтания о «редакторской должности». Что угодно, только не продолжение нынешнего состояния! Беньямин — ему уже за тридцать — поневоле признает, что не имеет опоры в жизни, да и самой жизни тоже. Даже у Аси и Райха дела в этом смысле обстоят лучше. Они хотя бы есть друг у друга, вдобавок у Аси еще коммунистическая миссия, а у аппаратчика Райха — свой твердый распорядок заседаний:

Дальнейшие размышления: вступать в партию? Решающие преимущества: твердая позиция, наличие — пусть даже только приниципиальная возможность — мандата. Организованный, гарантированный контакт с людьми. Против этого решения: быть коммунистом в государстве, где господствует пролетариат, значит полностью отказаться от личной независимости. Задача организации собственной жизни, так сказать, уступается партии. … Правда, пока я путешествую, о вступлении в партию вряд ли может идти речь (234).

Продолжить путь. Любимый выбор Беньямина. Ни зимой этого года, ни позднее он не вступит ни в какую партию. В итоге всегда побеждает воля к независимости, как признанное условие возможности свободомыслящей экзистенции. Тридцатого января 1927 года он уезжает из Москвы. Последние минуты с Асей — эмоциональная картинка- перевертыш а lа доктор Живаго:

Раздражение и любовь к ней мгновенно сменяли друг друга; наконец мы распрощались, она — стоя на площадке трамвая, я — на тротуаре, колеблясь, не вскочить ли за ней, к ней [50].

PARTY FOR ONE

Чувство глубокой потерянности сопровождает Беньямина до Парижа (или он следует за этим чувством?), где почти всю весну он проводит в «убогих, крошечных и запущенных» гостиничных номерах, в которых из мебели есть разве что «железная койка» да маленький столик. «Тяжелое вживание; проблемы; работа; слишком много, чтобы справиться, слишком мало, чтобы заработать», — пишет он 9 апреля Юле Кон, своей второй большой любви этих лет. Он и за ней по-прежнему усиленно ухаживает.

Париж в те годы — город Андре Бретона, Тристана Тцары и Луиса Бунюэля, Жана Жироду и Луи Арагона, Джеймса Джойса и Эрнеста Хемингуэя, Гертруды Стайн и Пикассо, Ф. Скотта и Зельды Фицджеральд, Джона Дос Пассоса и Уильяма Карлоса Уильямса, Анаис Нин и Коко Шанель; колыбель сюрреализма, место рождения «Улисса» (1922), «Фиесты» (1926) и, отчасти, «Великого Гэтсби» (1925). Париж — прямо- таки бьющая ключом лаборатория авангарда. Здесь дух мировой литературы не просто обитает, здесь он торжествует и танцует — по крайней мере, так рассказывают его протагонисты — очертя голову, ночь напролет, до самого утра. Из «Трианона» или «Рица» все устремляются на Монпарнас. На улице Флёрюс Гертруда Стайн держит по субботам open house [51] и заявляет каждому, желающему (и даже не желающему) ее слушать, что подлинный гений эпохи — она, а вовсе не Джойс. Даже тот, кто всё же соберется уйти (около двух ночи), по дороге домой непременно встретит множество друзей и знакомых, и веселье волей-неволей продолжится до следующего полудня.