Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

В общем подлинная критическая философия – это учение Маркса. Но не позднего Маркса, написавшего «Капитал», а раннего, с его гегельянским объяснением грехопадения. Сводя философию к материальному базису, раскрывая секреты ее производства, мы видим: способ рассуждений может безоговорочно утверждать порочный социальный порядок, который этот образ мыслей породил. Тогда мы вместо философии обращаемся к «критической теории» и открываем возможности настоящей эмансипации, которая начинается с обретения независимости мыслью. Она должна быть освобождена от господства инструментального разума, а соответственно, и от скрытой тирании вещей.

Не вызывают сомнения корни этого взгляда: чисто немецкие и исключительно буржуазные. Критическая теория Хоркхаймера на самом деле является критической философией Канта, видоизмененной и превращенной в инструмент социальной критики ударами марксистского молота. К категорическому императиву, который предписывает нам относиться к человеку как к цели и никогда только как к средству, добавляется марксистская теория интеллектуального производства. Этот синтез осуществлялся и раньше, прежде всего Георгом Зиммелем в великом трактате «Философия денег» (1908). Но у Хоркхаймера он приобретает особый, современный меланхолический оттенок и получает новую интеллектуальную базу. Она включает не только марксистский гуманизм Лукача, но и многие понятия веберовской социологии наряду с отсылками к великой немецкой культуре, предшествовавшей массовому умопомрачению при нацистах. Хоркхаймер показывает обратный путь к аутентичной немецкой критике, которая может оживить и приспособить для современного употребления романтические взгляды Гегеля и раннего Маркса.

Стиль – принадлежность определенного мыслителя, но истина принадлежит Всякому человеку. Действительно в «Критике инструментального разума» содержатся идеи, проникающие в суть вещей. Но по большей части они не зависят от языка, на котором выражены. Английскому читателю те же самые выводы знакомы из текстов Мэтью Арнольда и Джона Рёскина. В наше время эти идеи ассоциировались не с марксистской теорией буржуазной рациональности, а с консервативной защитой «великой традиции» Ф.Р. Ливисом. Его критика «бентамовской» цивилизации более конкретно и исторически взвешенно выражает то же неизменное чувство оторванности homo technologicus от своих корней. Эта критика, будучи общей для радикалов и консерваторов, не позволяет причислить Хоркхаймера к какому-либо лагерю. Если не брать в расчет марксистский жаргон, он не говорит ничего такого, чего не могли бы сказать Эрнст Юнгер или Хайдеггер. В самом деле, хайдеггеровское описание technē с позиций его туманной феноменологии предлагает такое же видение современности, что и «критика инструментального разума».

Франкфуртское представление об инструментальном разуме имеет нечто общее не только с социальной критикой Рёскина и Ливиса, но и с теорией бюрократии Вебера. Оно притягивает тех, кого угнетают масштабы современного мира, законы развития которого, казалось бы, так пренебрегают нами. Попав в восприимчивую среду американского университета, новая критика незамедлительно возымела успех. В преддверии освободительного движения 1960-х годов Маркузе наводнил франкфуртский рынок броскими лозунгами, такими как «репрессивная толерантность» (так он назвал систему, которая платила ему немалое профессорское жалованье за свое изобличение) и «тоталитарный универсум технологической рациональности» [Marcuse, 1969, p. 93–137; Маркузе, 2011, с. 98–135].

Но когда эти рекламные слоганы, достойные министерства правды Оруэлла, слишком затерлись, ученики Маркузе столкнулись лицом к лицу с вопросами, так и не получившими ответа или вообще его не имевшими. Те же вопросы одолевают и читателя Хоркхаймера и Адорно, чей устаревший маркетинг не может скрыть плохого качества их интеллектуальной продукции. Ведь как можно нечто реформировать, просто рассуждая о его социальных истоках? Допустим, ложное сознание буржуазии отравило ее философию, но что можно сказать о философии, которая это утверждает? Разве она сама не буржуазный продукт? (Вспомним попытку Лукача найти подлинный пролетарский голос в философии, который ни в коем случае не следует путать с действительным голосом пролетариата!)

И здесь труды франкфуртских мыслителей приобретают сходство с богослужением. Произносятся заклятия против «буржуазного» порядка и порождаемого им образа мысли, но в измененной тональности, указывающей на близость тайны. Язык меняется, и мы слышим уже не доводы критической теории, а заклинания экзорциста.

Так, в выдающемся трактате Хоркхаймер и Адорно распространяют критику буржуазного разума на само Просвещение: ведь оно принадлежит миру, в котором господствовали «буржуазное правосудие и товарообмен» [Adorno, Horkheimer, 1969, p. 7; Адорно, Хоркхаймер, 1997, с. 21]. Нападки на буржуазную рациональность совершенно очевидно принимают характер истерики. Просвещение – это подлинная причина появления «толпы» (разве это не говорил Гегель?); «Просвещение тоталитарно»; «абстракция, инструмент Просвещения, относится к своим объектам подобно року, понятие которого ею искореняется: способом ликвидации» [Ibid., p. 16; Там же, с. 27]. Заклинания сыплются одно за другим, но призрак не исчезает. Ибо Просвещение не только никуда не девается (чему, если подумать, мы все должны быть рады), но и находит одно из своих проявлений в убеждении франкфуртцев в искупительной роли критического мышления.

Просвещение было предано анафеме Хоркхаймером и Адорно отчасти потому, что выступало для них синонимом техники и массового производства. На место смирения человека, который был преисполнен благоговейного страха и преклонялся перед извечным порядком природы, Просвещение принесло раздутое высокомерие предпринимателя. Личностями такого типа были отцы Адорно и Хоркхаймера, готовые предложить выход из любой ситуации и не признававшие проблем, решение которых не было бы делом техники. Просвещение на место загадки поставило господство. При этом оно отрезало человечество от истинного смысла культуры, состоящего в самопознании и внутренней истине, к которой ведет только трудный путь высокого искусства.

Культура, по мнению позднего Маркса, относится к институционально-идеологической надстройке общества. Это побочный продукт экономических процессов, на которые он не оказывает серьезного влияния. Идеологические баталии – «бури, происходящие в облачной сфере политики». История не зависит от них, так как ее двигают экономические силы сообразно неумолимым законам их развития. Хоркхаймер и Адорно выступали против этого взгляда, поскольку он отодвигает культуру и искусство на задний план при обсуждении факторов исторического процесса. Они утверждали, что правильный теоретический подход к критике подорвет ложное сознание, связанное с буржуазными производственными отношениями, и заменит мнимое Просвещение истинным. Порабощение, осуществляемое капитализмом, происходит на всех уровнях: духовном, институциональном и культурном, – а не только на экономическом. Занимая критическую позицию на каждой из этих ступеней, мы открываем путь к истинному и освобождающему пониманию нашего состояния.