Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Вместе с тем нужно признать, что критика потребительского общества Франкфуртской школы содержит долю истины. Истина эта намного древнее марксистских теорий, которыми ее приукрасили Адорно и Хоркхаймер. На самом деле она есть уже в Танахе и в разных формулировках проходит через века. Согласно ей, поклоняясь идолам, мы предаем все лучшее в нашей природе. Тора содержит представление о том, как достигается человеческое самоосуществление. Мы подчинены закону Бога, который не терпит идолопоклонства и ждет абсолютной преданности. Обращаясь к Богу, мы становимся теми, кем в действительности являемся, существами высшего порядка. Самоосущестление для нас – нечто большее, чем удовлетворение желаний. Путь идолопоклонства, напротив, ведет к низменному образу жизни – самопорабощению, когда желания становятся нашими богами и подчиняют нас себе.

Конечно, Адорно не верил в Бога и имел мало времени для изучения Торы – меньше, чем его кумир Арнольд Шёнберг. В своем незавершенном и принципиально незавершимом произведении «Моисей и Аарон» он пытался сценически воплотить мысли, которые я только что выразил. Но атаку Адорно на массовую культуру следует понимать в ветхозаветном духе, как отказ от идолопоклонства, новое утверждение древнего различия между истинными и ложными богами, между служением, которое облагораживает и искупляет грехи, и суевериями, из-за которых можно угодить в сточную канаву. Настоящий бог для Адорно – это утопия. Он видит субъектов свободными, сознающими мир таким, какой он есть, и называющими его своим. Ложный бог – это фетиш потребительства. Это бог вожделения, затуманивающий наш взор и лишающий возможности выбора.

И в этом Адорно разительно отличался от революционеров 1960-х годов, даже несмотря на то, что говорил на языке, который они считали пригодным к использованию. Сторонники «освобождения» находились в поисках общества иного типа, в котором люди были бы по-настоящему свободными. Такими они стали бы, разорвав завесу иллюзии, чтобы начать строительство мира, менее подавляющего личность. Но искупления, которого обещал Адорно, нельзя достичь при помощи социальной реформы. Имелось в виду личное спасение, поворот от фантазий на путь самопознания.

Концентрируясь на утопии, человек соприкасается со своей субъективностью и обретает подлинную дисциплину духа. У него больше нет причин избегать трудностей и страданий: ибо он знает, что они доказывают наличие у него свободы. Для такой личности нет ничего более отвратительного, чем фетиш, манящий из мира иллюзий, который, отрицая трагедию и страдания, отвергает и сводит на нет возвышенную жизнь. Однако и цитерейские утехи [71] Имеется в виду «любовные». Цитера (Китира) – название острова в Эгейском море, известного культом Афродиты Урании. – Примеч. пер. осуждаются тем же моральным законом. А «освобождение», которое включает секс, грех и праздность в перечень потребительских товаров, является просто синонимом давно знакомого порабощения.

Если точнее, мировоззрение Адорно – это мировоззрение не революционера, стремящегося к свержению капитализма, а гегелевской «прекрасной души», обреченной жить в мире идолопоклонства, в то же время постоянно работая над сохранением духовной дисциплины, определяющей ее моральную обособленность. Гегельянский жаргон субъекта и объекта указывает на истинный посыл Адорно. И он не имеет отношения к конфликту между капиталистическими производственными отношениями и некой альтернативой, позволяющей обрести свободу. Речь идет об искусстве, а также о различии между подлинным искусством и его идолоподобными заменителями. Первое имеет значение, потому что помогает не забывать, кем мы на самом деле являемся, и жить на более высоком уровне, где нам дарованы свобода, любовь и наполненность. Но со всех сторон мы окружены псевдоискусством: сентиментальностью, клише и китчем. И это псевдоискусство связывает нас с миром «овеществления», в котором на место вещей, имеющих ценность, приходят вещи, имеющие цену, и в котором человеческая жизнь теряет достоинство, чтобы стать тем, что характеризуется лишь вновь и вновь возникающими желаниями.

Такова, насколько я понимаю, основная мысль, которую Адорно вкладывает в свою критику массовой культуры. Как и другая такая критика, принадлежащая перу мыслителей от Рёскина и Арнольда до Элиота и Ливиса, она восходит к ветхозаветному осуждению идолопоклонства и также содержит зерно истины. Все проблемы вытекают из использования Адорно марксистского языка. Создается впечатление, будто он формулирует политическую альтернативу буржуазному обществу, выявляя пороки, которые могут быть преодолены марксистской революцией. Однако единственная революция, которую допускает Адорно, имеет место в самом мире культуры. Это не политическая, а эстетическая революция, попытка постичь утопию через искусство. Более того, искусство, которое непосредственно служит революции, подобно пропагандистскому творчеству Брехта и Эйслера предает, по словам Адорно, единственную доступную для искусства форму правдивости. Стремление к утопии должно оправдать себя в самом искусстве посредством внутренней революции в формах творчества. «Прямой протест реакционен» [Adorno, 1997, p. 31] [72] См. также: [Adorno, 1978]. . Только так Адорно мог примкнуть к революции 1960-х годов, а затем выскользнуть из-под ее власти и вернуться к размышлениям над темами, которые его действительно интересовали: о судьбе тональности, сущности массовой культуры и господстве китча.

Выйдя на сцену после того как в «критическую теорию» было вложено столько эмоций, Юрген Хабермас оказался в затруднительном положении. Теперь требовалось быть «слева», но не так, как Адорно, чья грубость в отношении массовой культуры, массовых протестов, китча, джаза и марихуаны не располагала к нему студентов из нового, большого набора Франкфуртского университета. Хабермас отвернулся от представителей Франкфуртской школы, которые в любом случае нашли недостатки в его габилитационной работе, и решил, что они были в конце концов оторваны от мира постмодерна. Более того, к моменту, когда Германия вернулась в цивилизованный мир, накопилось жуткое множество еще не прочитанного.

Тем не менее критика инструментального разума сохранилась у Хабермаса в усиленной и бюрократизированной форме, в рамках изучения им «целерационального действия», рассуждения о котором разбросаны по произведениям, посвященным всему на свете. Написаны они в неопределенной, нерешительной и безэмоциональной манере, как докторская по социологии:

В результате размышлений об условиях своего появления и применения теория понимает себя как необходимый каталитический момент внутри самого ядра социальной жизни, которую она анализирует. В самом деле, теория рассматривает общественную жизнь как единое ядро ограничений с точки зрения окончательного снятия ( Aufhebung ) этой теории. Таким образом, данная концепция охватывает двойственную связь между теорией и практикой. С одной стороны, она изучает исторические условия для построения констелляции интересов, к которой по-прежнему принадлежит через свои акты познания. С другой стороны, теория исследует исторический контекст действия, на который сама может влиять посредством того, как ориентирует действие. С одной стороны, она связана с социальной практикой, которая в качестве социального синтеза делает возможным знание. С другой – теория рассматривает политическую практику, которая сознательно направлена на преодоление существующей институциональной системы… [Habermas, 1974, p. 2].