Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Эмпирический анализ раскрывает реальность с точки зрения возможного технического контроля над объективированными процессами природы, тогда как герменевтика поддерживает интерсубъективность вероятного, ориентированного на действия взаимопонимания… В поведенческой системе инструментального действия реальность состоит из всей полноты того, что можно увидеть с точки зрения технического контроля. Действительность, объективированная благодаря этим трансцендентальным условиям, имеет свою противоположность в специально ограниченном режиме опыта. В тех же условиях формируется язык эмпирико-аналитических утверждений о реальности… [Habermas, 1978, p. 191].

Хотя трудно понять точный смысл таких отрывков (если, конечно, предположить, что он вообще есть ), относительно легко угадать их цель. Они собирают вместе, на основе единой дихотомии, все вспомогательные разграничения, которые дают материал для критики Хабермасом современного капитализма. Радикальное мышление – это дихотомическое мышление, и «продвижения» радикальной теории состоят в слиянии множества оппозиций в рамках одного всеобъемлющего деления. Последнее будет выражено бесчисленными способами: капитализм против социализма, буржуа против «производителя», технический разум против критической теории, рациональная цель против коммуникации. Но смысл остается прежним: реальный мир – падший, это мир средств. В то же время мир, к которому стремимся мы, левые интеллектуалы, искупит свои грехи и спасется. Это царство целей.

У Хабермаса дихотомия бюрократизирована и выражена на официальном языке немецкой социологии. Инструментальное соответствует техническому, эмпирическому, аналитическому, поведенческому, «децизионистскому» и объективному. Оно противопоставлено «коммуникативному», «герменевтическому», «интерсубъективному» и нормативному. Но цель остается неизменной. Благодаря этому выстраиванию понятий, которое лишь подменяет мысль, Хабермас создает что-то вроде судебного аппарата, который обвиняет буржуазное общество во всех грехах дегуманизации. И относит все упущенные возможности на счет того, что идеал коммуникативного действия не был раскрыт.

Исходя из этой несложной критики капиталистического общества, Хабермас может время от времени воспроизводить давний посул радикальных мыслителей:

«Стремление к счастью» может однажды начать означать что-то другое, например не накапливать материальные объекты, которыми человек распоряжается в частном порядке, а устанавливать общественные отношения, в которых преобладает взаимность, а удовлетворение не достигается триумфом одного над подавляемыми потребностями другого… [Habermas, 1979, p. 198–199].

Но такая прямота, характерная для старой повестки, сравнительно редко встречается у Хабермаса, все больше поглощенного пропагандой болтовни как истинной цели политики. В конце 1970-х годов Хабермас начал развивать свое видение «идеальной речевой ситуации» как средства против отчуждения социальных структур в капиталистической экономике. В трех дремучих и вымученных работах 1976 г. («Коммуникация и эволюция общества», «О прагматике социального взаимодействия» и «Теория коммуникативного действия») он дает новый взгляд на «коммуникативную рациональность» и «аргументацию», от которой она зависит. Абсорбировав все, что есть в академической социологии, он намеревается охватить также концепции антропологии, лингвистики и аналитической философии. Свою позицию он формулирует как «универсальную прагматику» [Habermas, 1979]. И теперь на социалистическую утопию нужно смотреть через дымку оксфордского философского жаргона: «Сама структура коммуникации не создает никаких ограничений тогда и только тогда, когда для всех возможных участников существует симметричное распределение шансов на выбор и применение речевых актов» [Habermas, 1971, p. 137]. Если принимать такие заявления всерьез, – а осознанное использование «научного» языка предполагает, что мы должны это делать, – то нельзя не прийти к некоторым любопытным выводам. Лингвистическая эмансипация означает безапелляционные заявления обо всем, о чем только вздумается, в мире, где каждый имеет равную возможность делать то же самое.

Но свобода, определяемая как «симметричные шансы», является в то же время сомнительным активом. Ибо вы можете достичь ее, просто удостоверившись, что все одинаково ограничены: например, путем установления всеобщего молчания. Реальная проблема свободы, касающаяся природы человека и институтов, необходимых для ее правильной реализации, просто игнорируется аргументацией Хабермаса с ее пустыми формализмами и странной одержимостью «коммуникацией» между существами, социальная природа и историческая ситуация которых никогда конкретно не определяются. Вот фрагмент «Теории коммуникативного действия», где в том же духе развивается более 800 страниц бесконечных абстракций:

…рациональность, присущая коммуникативной практике повседневной жизни, указывает на практику аргументации, как на апелляционный суд. Она позволяет продолжать коммуникативное действие с помощью других средств, когда несогласия больше не могут быть устранены с помощью повседневных процедур, но в то же время не должны решаться путем прямого или стратегического применения силы. По этой причине я считаю, что концепция коммуникативной рациональности, которая отсылает к неясным системным взаимосвязям универсально обоснованных претензий, может быть адекватно объяснена только с точки зрения теории аргументации.

Мы обозначаем термином « аргументация » такой тип речи, в котором участники тематизируют претензии, обоснованность которых под вопросом, и пытаются оправдать или критиковать их посредством аргументов. Аргумент содержит доводы или основания, которые систематически связаны с обоснованной претензией проблематичного выражения. «Сила» аргумента измеряется в данном контексте обоснованностью доводов… [Habermas, 1984, p. 17–18].

Как видно из этого примера, научный стиль – это не более чем обман: новый штамп, который Хабермас не совсем знает, как держать, и использует вверх тормашками. После нескольких сотен страниц такого текста, в котором определения поглощаются тавтологиями, а тавтологии – определениями, конца чему не видно, у читателя возникает настоятельная потребность докопаться, наконец, до сути этого. О чем именно говорит Хабермас и что предлагает делать? Определенного ответа на этот вопрос нет. Реальные люди проскальзывают сквозь сеть его аргументации, и остается только абстрактная речь. Мы должны стремиться к herrschaftsfreie Diskurs – дискурсу без господства, но о чем он должен вестись и с какой целью? Хабермас говорит в другом месте, что нас освободит «консенсус, достигнутый в неограниченном и универсальном дискурсе» [Habermas, 1970, p. 370]. Но консенсус по какому вопросу и во имя чего?