Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Оглянитесь на ландшафт, который мы обозревали в этой главе, и вы увидите впечатляющую работу по уничтожению . После наполеоновского вторжения, ликвидации многочисленных крошечных княжеств, находившихся в шатком, но продолжительном равновесии в границах Священной Римской империи, а затем поражения Наполеона германоязычные народы боролись за становление национального самосознания, которое свело бы на нет столкновение интересов и защитило от угрозы покорения. В художественной литературе, поэзии, драматургии и музыке они прославляли то разнообразие способов, которыми немцы жили сообща во взаимной привязанности, налаживая долговечные институты и правопорядок, и наполняли частную жизнь гражданским смыслом. «Философия права» Гегеля с ее глубоким описанием брака, семьи, государственной службы, школы и корпораций «гражданского общества», исследованием множества способов, которыми формируется собирательная личность, образующая гражданские ассоциации, установила высокий стандарт политической философии, которого мало кто из последующих мыслителей смог достичь. Немецкая и австрийская литература XIX в. повествует об обществе, богатом институтами, корпорациями и «маленькими отрядами». В таких романах, как «Бабье лето» Адальберта Штифтера, любовно описываются непосредственность и духовная глубина семьи, пейзажа, государственных учреждений, даже душевность ( Innigkeit ) бюрократии. В романах воспитания , лирических песенных циклах и на оперной сцене немцы и австрийцы стремились спасти и увековечить богатство народного духа, все еще их окружавшее. И в одном из важнейших художественных достижений – вагнеровских «Нюрнбергских мейстерзингерах» – отражена драма, главным героем которой является не индивид, а собирательная личность, наделенная всеми моральными и церемониальными атрибутами, которые в нашей цивилизации возвышают ассоциации над жизнями их представителей. В «Германском общественном праве», вышедшем в четырех томах в 1868–1913 гг., великий юрист и социальный философ Отто фон Гирке показал богатство гражданских институтов, которыми было отмечено развитие германоязычных стран со времен Средневековья. Он продемонстрировал, какими способами местная традиция общего права сохраняла и усиливала их социальное могущество.

Все богатство социального бытия, которым отмечена и бо́льшая часть искусства и музыки начала XX в., даже в тот момент, когда Лоз, Шёнберг, Музиль и Кафка ставили их под сомнение, обобщается в работах Лукача, Адорно, Хоркхаймера и Хабермаса в одном уничтожающем абстрактном понятии – «буржуазность». И если вы хотите определить реальность , по отношению к которой буржуазная жизнь – лишь явление , то в таком случае вам предлагают только еще одну абстракцию – «капитализм». Вот и все. От реальной человеческой жизни ничего не остается. Все уничтожается новоязом, чтобы освободить место бесконечному бюрократическому бормотанию, переходящему у Хабермаса из тома в том. С помощью категорий Маркса левые мыслители довершили дело, начатое Наполеоном и продолженное в иной, но еще более чудовищной форме Гитлером. Они были использованы для того, чтобы вычеркнуть немецкий народ из истории и заменить гражданское общество с его смыслом собранием интеллектуалов, которые либо, как Лукач, говорят от лица официальных «пролетариев», либо участвуют в «идеальной речевой ситуации», в которой можно высказываться только на языке абстракций и одним лишь левым бюрократам.

И здесь, по всей видимости, стоит упомянуть еще один любопытный факт, а именно что у «критики инструментального разума», зашедшей в тупик на бюрократическом языке Хабермаса, была интересная история, только не в левой мысли, а в правой. Бёрк, Гегель и Оукшотт, каждый по-своему, показали связь между инструментальной рациональностью, утилитарным складом ума и потерей уважения к институтам и совместным формам жизни. Они утверждали, что наша преданность гражданскому обществу не более условна, чем приверженность семье и правопорядку. И взгляд на государство как на средство для достижения цели не более оправдан, чем такая же позиция по отношению к семейным узам. Поэтому приверженность тому, что установлено, является данностью , от которой отправляется социальная критика. Эта преданность не является ни обусловленной чем-либо, ни намеренной, а представляет собой форму погружения в институты, которой идентичность обязана существованием. Здесь и берет начало политическое мышление: в ассоциациях индивидов, формирующих ценности и устремления через этос «маленького отряда».

Более того, как убедительно рассуждал Оукшотт, прообраз гражданского объединения – это не предприятие, а разговор, который является не средством достижения цели, а целью самой по себе. Эта ассоциация «целесообразна без цели» [73] См.: Кант И. 1994. Критика способности суждения. Сочинения: в 8 т. Т. 5. М.: ЧОРО. . Благодаря ей возникают привязанности, без которых не может длительно существовать никакое общество. Общение делает нас участниками , членами институтов и юридических лиц, людьми, вовлеченными в отношения собственности и дарения, короче говоря, представителями той презренной «буржуазии», о которой представители Франкфуртской школы говорят только в абстрактных и уничтожающих терминах.

Вполне вероятно, что, когда Хабермас говорит о кризисе легитимности из-за «целерационального» мышления, в этом сказывается влияние одного немецкого мыслителя, Арнольда Гелена, имевшего смелость делать такие консервативные выводы. В относительно прозрачном эссе Хабермас отдает дань уважения Гелену, в то же время критикуя его за расположение к институтам и «имитацию субстанциальности» [74] Имеется в виду институтов. – Примеч. пер. [Habermas, 1983]. Гелену хватило смелости говорить о том, о чем в послевоенной ФРГ говорить казалось немыслимым. Его идеи, поглощенные механистичным мышлением левого бюрократа, машинально воспроизводятся в пристойном виде, очищенные от выводов и представленные как «критика» очередного «кризиса капитализма». И все же, говоря по правде, только социалисты хотели обосновать легитимность правительства его ролью как средства. Лишь социализм поставил на место управления людьми безликое «управление вещами», о котором следует судить по «техническим правилам» социальной инженерии. И если где-либо в современном мире дефицит легитимности и имеет место, то главным образом там, где социализм оставил свой след: в бывшей советской империи. Учитывая сказанное, обратим внимание также на то, что Хабермас отсылает не к «позднему», а к «раннему капитализму».

Хабермаса нельзя назвать страстным революционером. Страстным его вообще нельзя назвать. Открыв глаза на реалии социального конфликта, он начал оказывать осторожную поддержку «демократизирующим» целям студенческих протестов 1960-х годов, а затем, уже не так давно, вступать в диалог с сильными мира сего в интересах евроцентристской политики, из которой голоса консерваторов и националистов, как представляется, всегда будут исключены. И в самом деле, в недавних выступлениях в качестве публичного интеллектуала Хабермас больше озабочен поддержкой евроинтеграции, чем какой-либо из старых, антикапиталистических целей, при всем понимании им того, что сейчас для Европы актуален не свободный рынок , а другие темы: функционирование государства всеобщего благосостояния, размывание национальных границ и идентичностей и отход от американского империализма.