Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Поэтому естественным итогом франкфуртского проекта становится защита возникающей умеренно левой бюрократии, которой предстоит переплавить европейские народы в однородное государство всеобщего благосостояния, стремящееся к «идеальной речевой ситуации» со своими теперь уже неагрессивными соседями. Немецкий левый истеблишмент ясно осознает свой статус привилегированной элиты. Продолжая снова и снова повторять свою заунывную критику технократии, его представители на самом деле понимают, что «инструментальный разум», описанный Хабермасом в одном из наиболее прозрачных мест как «труд», – это непреложное социальное условие их существования. В конечном счете критика «целерационального» поведения и восхваление «идеальной речевой ситуации» – не что иное, как идеология: мировоззрение элиты, которая хочет просто отвернуться от реального мира современной экономики и добиться уважения своего статуса праздного класса.

Как в случае с любой идеологией, главная задача состоит в том, чтобы убедить низшие слои ее принять. Здоровый инстинкт продиктовал необходимость выразить идеологические прокламации в бюрократической форме, заронив в них неясный посул грядущего освобождения. Лестью рабочего и менеджера склонили думать о левом, как о чиновнике высшего ранга, служителе одному ему ведомой службы. У такого левого есть шкафчик, где спрятана подшивка с истиной, но обращения он рассматривает так же, как и любой другой госслужащий, поэтому придется набраться терпения. На самом деле, именно Гегель, идеолог «буржуазного общества», определил государственных служащих как подлинный высший класс.

И что мы можем сказать о Хабермасе теперь, когда все награды розданы и он признан голосом новой Европы? Единственный ныне живущий представитель Франкфуртской школы, Хабермас много лет мыслил марксистскими категориями и пытался найти новые способы формирования антикапиталистического послания. Сначала он думал, что капиталистический кризис легитимности может быть преодолен обычным союзом левых интеллектуалов с тщательно отобранными и достаточно почтительными членами рабочего класса. К его чести, он перерос эту нелепую повестку, выступив за диалог, переговоры и симпатию, занявшие место марксистской «борьбы». Однако новая повестка приняла форму политической программы без содержания.

Отмахнувшись от всех реалий в угоду бюрократическим абстракциям, он так и не смог сказать, о чем нам следует вступать в коммуникацию или как мы можем поддержать наш мир. Если его единственный посыл – это «давайте поговорим», то сомнительно, что нам нужны тома концентрированного жаргона, чтобы его услышать. И диалоги, которые Хабермас защищает теперь, после 11 сентября 2001 г., характерны тем, чьи голоса из них исключены. Ни националисты, ни социальные консерваторы, ни премодернисты, ни поборники свободного рынка не будут приглашены за стол переговоров, когда в бункере Хабермаса будет проектироваться постмодернистское будущее человечества. И, исключая столь многих обычных представителей человечества из переговорной, Хабермас избегает реальных вопросов, которые волнуют нас, рекомендуя обсуждать их только для того, чтобы не обсуждать их. Я думаю, что в этом – вся новая Европа.

Левый энтузиазм, охвативший учебные заведения в 1960-х годах, породил одну из самых эффективных интеллектуальных революций в новейшей истории. Он получил такую поддержку, на которую редкая политическая революция могла рассчитывать. Начиналась эпоха «интеллектуального труда», когда интеллектуал занял место почетного члена рабочего класса. Именно в это время исчезновение настоящего рабочего класса уже было предрешено и его существование можно было продлить только в форме театральной постановки [75] По крайней мере один из революционеров мая 1968 г. – Андре Горц – со временем понял: рабочий класс уже фактически исчез к тому времени, когда «интеллектуалы» пошли на самые решительные действия, чтобы с ним объединиться. Ср. его работы: [Gorz, 1967] и [Gorz, 1980]. В первой отражен нетрезвый взгляд на студенческую революцию в духе журнала Les Temps Modernes , в то время как во второй меланхолически выражается отказ от революционного пути. .

Таким образом, революция 1960-х годов проводилась в лабораторных условиях и едва ли выходила за пределы библиотеки. Впервые с близкого расстояния можно было наблюдать «революционное сознание» в действии, не подвергаясь риску насилия, разве что вербального. В частности, можно было увидеть, как быстро и умело левое послание становилось догмой, как энергично новые революционеры занимались своими надуманными вопросами, бессмысленными противоречиями и накоплением знания, недоступного профанам. Все это позволяло игнорировать – в силу эмоциональной необходимости – основополагающие вопросы, в частности: что такое революция и чего в ней такого замечательного?

Острота этих вопросов, равно как и искусное их замалчивание, нигде так не очевидны, как в текстах человека, которого революционеры 1968 г. избрали своим интеллектуальным вождем, – Луи Альтюссера. В его трудах родился новый вид марксистской догмы: теория или, скорее, метатеория, которая повторяется из одного гипнотизирующего параграфа в другой в форме догмы, при этом тщательно скрывая свое содержание. Такая метадогма, как ее можно было бы называть, претендует на методологическую изощренность, которая выводит ее за пределы любой внешней критики. При этом она настаивает на том, что у любого интеллектуального предприятия есть только одна законная цель, и это революция. Сквозь все писания soixante-huitards и их последователей проходит одна и та же мысль: цель интеллектуального труда – быть на стороне революции независимо от обстоятельств.

Я поподробнее остановлюсь на Альтюссере, так как он предлагает модель нового, защищенного от внешних влияний языка. На нем не может быть поставлен никакой вопрос и не может быть дан никакой ответ, кроме как в понятиях, которые едва ли доступны тем, кто не отказался от своей способности мыслить вне их. Как думал Оруэлл, первой целью любой революции является язык. Необходимо создать новояз, который поставит власть на место истины и, совершив подмену, опишет результат как «политику истины».

Чтобы обрести эту новую истину, важно не допускать опровержений, но не так, как это делает наука: сглаживая или выдерживая контраргументацию. Опровержений необходимо избегать так, чтобы истина, которую содержит догма, была защищена от козней реальных вещей. Следовательно, сочинения Альтюссера, которые являются образцовыми в этом отношении, не связаны ни с чем, написанным кем-либо за пределами марксистского лагеря, и не признают никаких традиций социальной и политической мысли, которые изначально не несли бы на себе печати марксистской догмы. О любых серьезных возражениях против теории и практики марксизма Альтюссер умалчивает.