Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Коммунизм – это идеология, в которой культ партии, интерпретирующей схоластику, обработанную революционным государством и воспитательной дрессировкой, дающейся борцам, трансформирован в догматизм слов и поступков. А также в зависимости от того, что взять за отправную точку или за точку прибытия – марксизм 1890 или сталинизм 1950 года, – можно попытаться принять с серьезностью или с легкостью понятие светской религии.

Но ничто не определяет этого колебания лучше, чем бурная, патетическая история соперничества между социалистами и коммунистами. Но последние не знают сомнений: с 1917 года они обнаруживают в своих братьях врагов и предателей, которые перешли в лагерь капиталистов в тот день, когда они не признали в русской революции первого исполнения пророчества. И наоборот, социалисты с удовольствием обвиняют большевиков в жестокости, позоре социализма без демократии или в диктатуре над пролетариатом, названной диктатурой пролетариата. Но им никогда не удается добиться полного успеха: если этот путь ужасен, есть ли другой путь?

А разве социалисты и коммунисты вместе не против капитализма и не одинаково враждебны анархии рынка и благосклонны к планированию и коллективной собственности? Когда большевики ликвидировали меньшевиков и социалистов-революционеров, когда затеяли большую чистку и когда крестьяне, сопротивлявшиеся коллективизации, высылались миллионами, социалисты Запада, гуманисты, привыкшие к парламентским методам правления, реагировали на это с ужасом и ощущали себя практически отстраненными от этих диких строителей, как и от фашистов. Но как только Сталин умер, его последователи смягчили несколько крайних приемов и патологических форм режима и протянули руку прогрессистам и христианам для того, чтобы марксисты социал-демократий снова задались вопросом: не были ли, в конце концов, методы деспотизма и пятилетние планы единственно возможными и для России, и для развивающихся стран? Ускоренная индустриализация сделала неизбежной чрезмерность террора, а процесс социалистического строительства постепенно сделает его бесполезным. Великий раскол разрешится сам собой с демократизацией советского строя.

Подобные чередования отчаяния и доверчивости не только сохраняют беспредельную наивность социалистов, прошедшую через все концлагеря и сохранившуюся при всех режимах. Они оставляют неоднозначность светской религии. Эта религия есть только догматическое ужесточение воззрений, популярных в среде левых, когда речь идет о коммунизме, и в среде правых, когда говорят о фашизме.

Тот, кто симпатизировал национал-социализму в 1933 году, не всегда думал о расизме, он сожалел о злоупотреблениях антисемитизма, утверждал необходимость сильной власти для установления единства нации, преодоления споров сторонников и проведения динамичной внешней политики. Такое нерешительное согласие характеризует не только сомневающихся людей или попутчиков, оно неизвестно среди тех, кто принадлежит партии, иногда даже внутри самой партии. Вера Геринга, вероятно, была отнюдь не более ортодоксальной, чем вера националистов старой традиции, воссоединенных оппортунизмом против демагогии коричневорубашечников.

Как думает в 1954 году христианин-прогрессист, который не был членом партии? Обратимся к книге, опубликованной священниками-рабочими. Они, по меньшей мере некоторые из них, приняли толкование событий в том виде, которому учит партия: «Руководители партии были правы, уроки последних политических и общественных событий доказывают нам это: план Маршалла, безработица, низкая заработная плата, Вьетнам, Африка, нищета, бездомность, неравенство, репрессии» [101]. Приписывать плану Маршалла, сократившему на несколько лет продолжительность экономического восстановления Франции, какую-то ответственность за низкие зарплаты или нищету – это типичный пример подмены фактов догмами, характерная подмена сталинской схоластики.

Священники-рабочие усвоили, может быть, не вполне точно осознавая, основные положения коммунистической исторической философии. Они приписывают рабочему классу единственную миссию и особые добродетели. «Наш класс казался нам прекрасным, несмотря на его раны, богатство настоящих человеческих ценностей, никогда не представлялось причины, чтобы умалить его значение и недооценить его. А перспективы, которые он открывает в истории человечества, слишком велики и слишком истинны для того, чтобы другие классы не заинтересовались им» [102]. От принадлежности к классу особенно будет зависеть способ мышления. «Претерпевая за всю свою жизнь условия пролетарского существования и будучи очень тесно связанными с рабочими массами, некоторые из нас скоро приобретут (или признают) новое мышление, другое классовое сознание. Они участвуют в рабочих выступлениях, они способствуют появлению пролетарского сознания: например, смысл политической борьбы для устранения выступлений, чувство быть обязательно солидарными, убеждения, что только этим можно избавить всех от капиталистической эксплуатации…» [103]. Пролетарское сознание, к которому приходят христиане, полностью сформировано коммунистической идеологией: «Мы знаем теперь, что сам пролетариат, не имея классового сознания и организованности, никогда не сможет победить врага, атакующего со всех сторон и в сто раз превосходящего его если не в числе и качестве, то по крайней мере в средствах подавления и репрессий, которые произойдут в виде открытой и жестокой борьбы и в лицемерной благосклонности и в качестве религиозного наркотика» [104]. Вот в каких выражениях священники-рабочие осуждают и приговаривают социалистические реформы: «И в странах, где эта социал-демократическая буржуазия оказывает сопротивление, она барахтается в противоречиях: репрессии, несправедливость, нищета, наступательные войны, возникающие вследствие этого «отныне неизбежного краха», если пользоваться выражением из « Оsservatore Romano…» («Римский обозреватель…» ).

И правда, священники-рабочие остаются католиками: «Если мы сохраняем очень твердую веру в Христа и его Отца, властелинов Истории, значит, что эта социологическая, политическая история, в которой живут наши братья из пролетариата, тоже живет для нашей церкви». Они отрицают, что драма пролетариата заменяет драму спасения. Но часто выражения подчеркивают, что светское событие в разделенном сознании христианина-прогрессиста постепенно приобретает значение священного события. «Мы несем в себе беды пролетариата, и ни один из наших священников и ни одна из наших евхаристий не чужды этим бедам… Наша вера, которая была мощным двигателем для такой физической общности с нашим рабочим классом, ни в чем не была ослаблена или опорочена». Представим себе католическую церковь, отныне открытую, принимающую рабочий класс, благодаря временно́му освобождению, от истины к Христу. А пока «мы думаем и чувствуем вместе с церковью, потому что без этих минимальных материальных условий невозможна никакая духовная жизнь, потому что ни один голодный человек не может думать о Божьей доброте так же, как ни один угнетаемый человек не может думать о его всемогуществе». Таким образом, нельзя принести благую весть рабам до тех пор, пока рабство не будет устранено благодаря классовой борьбе…