Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Смысл коммунистической веры почти не отличается от содержания других идеологий, которыми увлекаются левые интеллектуалы всего мира. Последние остаются в большинстве, не признавая сектантской дисциплины. Решительное меньшинство, преодолевая сомнения и щепетильность, обретают веру, которая «свернет горы». Либералы сомневаются в себе и испытывают угрызения совести, иногда обнаруживая себя на стороне зла (правые силы, реакция, феодализм). Атмосфера западных университетов сделала студентов, приехавших со всех континентов, восприимчивыми к марксизму-ленинизму, который является не завершением, но догматическим огрублением философии прогрессизма.

Могут сказать, что коммунизм – это, по существу, первое из европейских верований, в которое удалось успешно обратить миллионы жителей азиатских стран. Первыми новообращенными стали интеллектуалы. Они не были обращены в христианство, которое наталкивалось на традиционные системы ценностей и обычаев и противоречило поведению завоевателей, не согласовываясь с научной мыслью, с принципом военного превосходства милитаристов. Коммунизм привлекал к себе не потому, что был христианской ересью, но потому, что казался крайней формой, решительной интерпретацией рационалистской и оптимистичной философии. Он придает логичное выражение политическим надеждам Запада.

Простые люди восприимчивы к этой надежде, но безразличны к интерпретационной схоластике. Они позволяют вовлечь себя в лоно партии тем чаще, чем меньше они верят церкви. Крестьяне стремятся не к коллективной, а к частной собственности. Рабочие заранее не представляют себе построения социализма обузданием профсоюзов. Это – пророчество, придающее коммунизму вид духовной субстанции.

Что же остается, когда завоеватели будущего становятся «планировщиками» экономики? «Обожествляемый милитарист вызвал громкий скандал: Александр Македонский выглядел бы как гангстер, если бы совершал свои подвиги с помощью двух сообщников, а не был поддержан армией, как, впрочем, пират Тирренского моря вовсе не был бы смущен тем, что о нем рассказал святой Августин. А что сказать о боготворимом полицейском? Один из них, например, стал полицейским в тот день, когда ликвидировал своих коллег гангстеров, за что мы ему благодарны. Но, если бы от нас потребовали высказать благодарность и обожание этому раскаявшемуся гангстеру, мы бы сделали это, не испытывая никакого энтузиазма» [114]. Какие чувства могли мы испытывать вчера по отношению к Сталину, ликвидировавшему Зиновьева и Бухарина, а сегодня по отношению к Маленкову, уничтожившего Берию? Так содержит ли установленный капитализм духовную субстанцию?

И сколько еще времени восторженность творцов будет поддерживать воинствующих активистов? Сколько времени национальное величие будет отдавать полномочия историческим небесам? Может быть, Китаю удастся обрести в этой «мандаринской» религии продолжительный мир? Христианская Европа не найдет его. Официальная ортодоксия будет деградировать в своем ритуальном языке, или же единственная истинная вера, которую не смогут удовлетворить никакие земные блага, восстанет против светского клерикализма. Может быть, люди все-таки смогут жить без бога разума и истины. А после победы, в ожидании рая на земле, они долго не проживут.

Неужели нельзя ничего противопоставить вере в пролетариат, кроме веры в Христа? На советский материализм Запад отвечает духовной истиной? Воздержимся от вмешательства религии в борьбу властей, не станем приписывать защищаемому нами режиму добродетели, которыми он не обладает.

Либеральные демократии не представляют одну «христианскую цивилизацию». Эти демократии не развивались в обществах, называвшихся христианскими, в какой-то мере они созданы абсолютными ценностями, присущими каждой душе. Ни выборные или парламентские практики, ни рыночные механизмы не были христианскими как таковыми или противоположными христианскому духу. Без сомнения, были бы невозможны ни свободная игра инициатив, ни конкуренция между покупателями и продавцами, если бы грехопадение не вызвало увядания человеческой натуры. Человек безвозмездно отдал бы самое лучшее другим, не думая о своих интересах. Человек как таковой и церковь, которая не может допустить никакого соперничества или намерения ограничить свое богатство, не в состоянии обвинить экономические институты, свойственные индустриальной цивилизации. «Планировщики» (и они тоже) вынуждены вызывать стремление к деньгам или почету. Ни один режим не может не признавать существования эгоизма.

Коммунизм входит в конфликт с христианством потому, что является безбожным и тоталитарным, но не потому, что управляет экономикой. Он желает один заниматься воспитанием молодежи. Коммунистическое государство разрешает отправлять религиозные обряды и совершать таинства, но не собирается оставаться нейтральным, оно считает религиозную веру суеверием, обреченным на исчезновение с развитием социалистического строительства. Коммунизм включает светскую иерархию в политическую борьбу: попы, священники, епископы, митрополиты приглашаются в кампанию борьбы за мир с разоблачением заговоров Ватикана.

Коммунизм не принадлежит нам, как и мы не принадлежим ни к какой церкви, чтобы подсказать выбор верующим, но он возлагает на нас обязанности, на нас, неисправимо либеральных, которые завтра будут бороться с клерикализмом, а сегодня с тоталитаризмом, а церкви становятся жертвами так же, как и научные или культурные сообщества. Мы не только боремся с жестокостью, совершенной во имя веры, которую мы не разделяем, мы разоблачаем жестокость, которая касается и нас. Государство, навязывающее ортодоксальную интерпретацию каждодневных событий, внушает нам также, что такая интерпретация должна стать всеобщей и в конце концов смыслом человеческой деятельности. Оно хочет подчинить своей лжеистине творения разума, деятельность групп. Защищая свободу проповедничества, неверующий защищает свою собственную свободу.

По сути, Запад от советского мира отличает то, что один отстраняется, а другой «политизирует» жизнь. Менее важное большинство, хотя его упоминают более охотно, – это партии. Это большинство продвигается без препятствий, оно создает в обществе атмосферу перебранок, оно смешивает смыслы общей необходимости, позорит дружбу граждан. Но его терпят, несмотря ни на что, как средство, как символ неизменных ценностей, как возможность ограничить произвол власти и обеспечить легальное выражение недовольства, символ светского характера государства и автономии разума, который творит, задает вопросы или молится.

Западные люди, особенно интеллектуалы, переживают из-за исчезновения их привычной вселенной. Разрыв и неясность поэтического языка, абстрактная живопись отгораживают поэта или художника от широкой публики, которую они с огорчением начинают презирать, изолируют от народа, для которого они в глубине души мечтают творить. Физики или математики своими высшими достижениями принадлежат к узкому сообществу, которое высвободило энергию атома, но не может освободиться от подозрительных политиков, от жадной до сенсаций прессы, от демагогов-интеллектуалов или полицейских, свободы их мнений и их «дружеских» объятий. Хозяева ядерных частиц и рабы навязчивых мыслей о шпионаже. У ученых создается ощущение, что они теряют всякий контроль над своими открытиями после того, как передают свои секреты генералам и министрам. Специалист понимает только узкую периферию знаний; современный научный разум не знает ответа на последние вопросы, как ребенок, у которого только просыпается сознание. Астроном безошибочно предсказывает затмение солнца, но ни экономист, ни социолог не знает, идет ли человечество к атомному апокалипсису или к настоящему миру. Может быть, идеология создает иллюзорное чувство единения с народом, с государственным предприятием, управляемым идеей, но не волей.