Алёшка Емельянов - Бесконечность

С рожденья в тюрьме. Не моя в том вина.

Пока что не знаю, какая я птица.

Но знаю, что срочно мне воля нужна!

Быть может, я курица или орлица…

Вот все мы ступили на скользкие тропы,

в перины, кашицу и жижи снегов,

на рытвины грязи, песка средь сугробов,

на ямы, коржи наслоившихся льдов,

под навесь клыкастых, текущих сосулек,

что часто кусают идущих внизу,

на лужи, распутицы тающих суток,

на сажу и мусор в морозном часу,

на соль и экземы, мазки золотые,

под белые волны ярма, хомута,

на ленты колей, на графиты сырые…

Ведь в лучшей России настала зима.

Но всё нипочём: тротуаров неровность,

падения, срач, переломы ноги…

На то несмотря, будем славить духовность

и жаждать апреля, и мыть сапоги…

В округе завядшие бабки и старцы,

влачащие плесневый смрад и житьё,

лежащие в мухах кровавые пальцы,

убожество мыслей и быта, бельё,

лентяи, лоточники, пьянь и барыги,

пройдохи, шалавы и язвы родов,

их детки (воры, каторжане, расстриги),

больные, безногие, плеши голов,

лесбийские страсти, попойки и драки,

одно мужеложство, а там уж как знать,

бутылки, шприцы, безголовые маки,

недевственность с детства, желанья рожать…

Так сложно быть здравым и им неподобным

средь улиц – Кунсткамеры мутной, живой!

Так трудно поэту средь скотства и топи!

Эх, не перейти бы с письма на их вой…

Серебряный, бронзовый лёд Черноземья,

что оттепель встретил, мороз проводил,

бульвары и улочки с чёрною сетью,

весь город огромным катком застелил.

Тот глянец коварный окинул все веси,

впитался в асфальты, брусчатки и грязь,

впаялся свинцом, пластилиновым весом,

замазал ячейки, залил каждый лаз,

приклеился мазью, густою мастикой,

лёг атласной скатертью между домов,

разлился сметаной по глади великой,

став сморозью между лучей и ветров.

И этот сияющий блеск с отраженьем

подарит всем чувства опаски средь дней,

событья скольжений, езды и падений,

надломы и парочку-тройку смертей…

Какой-то чудной, непонятный народец!

Ругает князей, восхваляет свой флаг,

соседям навалит куч на огородец,

готов накормить всех дворняг и бродяг,

и пьёт на поминках, как будто на свадьбе,

в соборах челом и коленями бьёт,

услужлив дворянам в хоромах, усадьбе,

а жёнушек лупит, пугает, клянёт,

плутает и ищет любовь и семейность,

ночует и днюет в постелях чужих,

не знает свободу и личную ценность,

не видел молитв и писаний святых,

глотает порочные воды и смеси,

ворует, когда и светло, и темно,

лежит на печи и порой дружит с бесом…

Понять парадоксы, увы, не дано.

Как муха по жирной и сальной прослойке,

покрывшей застывший, большой холодец,

по грязной, желейной и каменной корке,

по масляной глади, что как леденец,

по мокрым настилам, покрытых эмалью,

по тесту, повидлу с кусками стекла,

по чудо-варенью с камнями и сталью,

по озеру, что из пылинок, сукна,

по тропам средь кучных зефирных сугробов,

по сливочным ширям, слоистым краям,

по гуще, мороженым далям и пробам,

по мутным, хрустальным, чужим сторонам,

по мятой муке и кисельному гелю,

по зельцу, фаянсу, керамике, льну,

по твёрдой воде, пастиле и коктейлю,

иду по высокому, подлому льду…

О, мастер, раскрась эту скучную дерму,

формовку округлостей, гладей, углов,

набей мне животных на чистенькой ферме,

портреты на поры альбомных листов,

впиши поэтизмы в одежду сухую,

вонзи разноцветность в невинный рельеф,

вдави красоту в красоту молодую,

чтоб стал ещё краше, брутальней, как лев;

твори ремесло на свободных полотнах,

укрась пресвященность покрова писца,

внеси семь сюжетов, работая плотно,

одень мою бежевость кистью творца,

вживи в мои блёклые сетки картинки,

врисуй в меня лучшее чувство – любовь!

Бери уже краски, эскизы, машинку,

ведь я к процедуре, тушёвке готов!

По мусоркам шастают стаи собак,

везде ковыряются, ищут обеды,

обнюхав прохожих и вспененный бак,

рычат и грызут за штаны и пакеты,

всё чаще без бирок на грязных ушах

блуждают по улицам, за гаражами,

пугают славян, что обходят, дрожат,

страшат матерей, что идут с малышами.

Потомки волков средь полудня, во тьме

отчаянно лают, скулят и грызутся,

разбойными стаями бродят везде,

плодятся и к людям так бешено рвутся.

Старухи их кормят, как бесы чертей.

Зверьё – и друзья, и враги человека.

Другие мечтают раздать акт смертей

бродягам среди двадцать первого века.

Арену Ананяну

Интимность Адама над Евой, как самоинцест.

Бывали убийцы, изменники в деле.

Иисус от грехов всех спасал, выбрав крест.

В аду никого? Прощены и в Эдеме?

***

Тираж людской бракован изначально.

Глупцы, капризные, с преступнейшим умом,

грешны, чудны, коварны, безобразны

и озабочены телесно, с алчущим нутром.

***

Война ведь не только кладёт наповал,

крушит, надрезает, гремит, ненавидит,

осколки вживляет в филе и овал,

порой, как меня, навсегда инвалидит.

***

Я – франт, путешественник и Казанова,

порхаю крылато от стен до стены,

от женщины к женщине снова и снова,

поэтому нет ни детей, ни семьи…

***

Помпезные оды вождю – анилингус

при свете, во мраке, прилюдно, в тенях.

Поклонники эти повсюду, как вирус.

А впрочем, горчит и во рту у меня…

***

Так, "твари по паре" с начала времён.

Корова и бык иль дуэт крокодилов,

белёсая Ева и красный Адам…

А дальше инцест иль смешение видов?

***

Коварствуют бывшие жёны и дети.

Народы и живность, как тина и рой.

Вокруг агрессивность, обманки и сети.

Я – рыба, что хочет в тот космос, покой.

***

Залупы без краешек плоти прекрасны,

что в банной парилке, в пару, полутьме,

висящие скромно пучком безучастным,

похожи на жёлуди в мягкой листве.

***

Дома-эскимо и с начинкой брикеты,

избушки-ириски, ТЦ-шоколад

средь пудры, киосков-зефирин в пакетах…

А я – Гулливер, их хочу облизать!

***

Реальное творчество, мысль дешевеют,

вагины, квартиры взлетают в цене,

любовь исчезает, а пуза жиреют…

Весь этот прогнивший мирок не по мне.

***

Кино "Один дома" – сплошная потеха.

Падения, крики, опасность с углов…

История, полная доброго смеха,

о том, как пи*дюк зае*ал двух воров.

***

Вино не успеет испортиться, верь,