Алёшка Емельянов - Бесконечность

не выстоит долго у стойки, кровати.

Ведь я – алкоголик и жаждущий зверь,

хоть пусть я и девушка, и воспитатель.

***

Взъ*бав мои нервы, крича и смеясь,

внезапно утихла, присела, забылась.

Недавно ведя себя, будто бы мразь,

вдруг делаешь вид, что ничто не случилось…

Люблю этот мышечный, жилистый орган,

наполненный кровью и силой живой,

который из гладкой материи соткан,

бесценен с известною, чёрной ценой.

Он – меч-кладенец, что влагается в ножны,

какой может в нужный момент наказать,

в обёртке из нежной и шёлковой кожи,

который не стыдно вонзить, показать.

Таран с наконечником розовым, бойким,

что входит в любую прощелину, щель

зарядом, напором умелым и стойким;

и знает свою увлажнённую цель.

Интимный посредник ума и природы,

немного изогнутый, твёрдый канал.

О, лучшее в мире богатство с породой,

которым когда-либо я обладал!

Рыгая в уборной столичного клуба

в ракушку фаянсовой чаши простой,

взирал, как обрызгал рубашку и губы,

и как оскотинился я в выходной.

Склонившись у зеркала, лампочки блёклой,

над мутной, коричневой жижей, струёй,

я тужился прессом и рожею-свёклой,

давя из себя пище-водочный рой.

Ужасная мука, раздутое чрево,

как будто у жабы, совсем не кота.

Следил за закрытою дверью, что слева,

чтоб люд не вошёл, не увидел скота.

Когда я хлебал дорогущую водку,

я думал, прозрею, пойму всё и вся.

Но понял лишь то, из пороков я соткан

и то, что я – пьянь и тупая свинья…

Апрельская львица гуляет средь елей,

имея заведомо сказочный план,

в финале чудной, суматошной недели,

с желаньем покоя и солнечных ванн.

С мешочком семян, ароматных орехов,

порою смотря под зонты фонарям,

поправив изыски горчичного меха,

ступает по снежным, безлюдным краям.

Лесок оглядев кареоко и важно,

вкушает пейзаж, освежающий миг,

шагает легко, бестревожно, вальяжно

навстречу природе средь стен городских.

Увидев спустившихся рыженьких странниц,

чудных, пышнохвостых, взиравших на зябь,

следит умилённо за стайкой красавиц

и щедро их кормит с подушечек лап.

Наталии Денисовой (в дальнейшем – Наталии Воронцовой)

Священники рядом с их паствой не ездят в трамваях.

Клянущийся в вере всегда согрешит втихаря.

Буржуи всё чаще порочны, лжецы, краснобаи.

Миряне мечтают войти к постаменту, к столу алтаря.

Торговцы всегда спекулянты и воры по сути.

Родители давят детей, не давая им жить.

Богатство из денег – совсем уж не главное чудо.

Трудящимся некогда помнить стихи и любить.

Семья – не основа страны, коль держава враждебна.

Слова власть имущих – обычно угрозы, враньё.

Речёвки соседей завистливы, мрачны, судебны.

Ребятам с родин прививают не ум, а цевьё.

Любимые, зная все слабые части брони, ударяют.

Жильцы планетарного шара несчастны, смурны.

Чужие умнее родных и точнее всего понимают.

Века, их жильцы так похожи, цикличны, больны и дурны…

А после войны этой бабы рожают

от мальчиков вражеских или своих,

какие их наспех любили, сношали,

ловя каждый вдох, ожидаемый миг.

Они зачинали в любви иль проклятьях,

живя в одиночестве и без надежд,

насильно, желанно, в одеждах, без платьев,

от дурней, несчастных, любимых, невежд.

Желали девицы и эти же парни

оставить частицу себя, и упасть,

ресурс свой отдать, а не сдохнуть бездарно,

родить, пока есть от кого тут рожать.

И коль ещё будут военные беды,

слияния клеток средь пуль и смертей,

то эти воистину дети планеты,

родят ещё больше различных детей.

Смертельное время досталось мне, братцы!

Я выступил в роли младого бойца.

Был явно уверен, что выдержит панцирь,

толщины дадут дотянуть до конца.

Не раз он спасал от погибели, горя,

скрывая от пуль и таранов в упор.

На поле побоища был, как средь моря.

И я своим молотом бил, будто Тор.

Удары по башне, от стен рикошеты,

летящие щепы от крепких бортов

наш танк раздевали пылающим летом,

срывая покровы и латы с основ.

Враги провели бронебой, отколупку.

Броня не сумела сберечь мою жизнь.

Я выжил бы в этой густой мясорубке,

коль был бы ещё дополнительный лист!

Став вдруг военным послушником, воином,

немым, безотказным, безвольным бойцом,

готовым к приказам, пусть даже нестройным,

убийству гражданских, девиц, молодцов,

способным насильничать и мародёрить,

крушить города, неприятельский скоп,

нести разрушенья, угрозы и горе,

сшибать даже крыши и каски с голов,

взрывать их заводы, мосты и постройки,

сносить до руин склады, сёла, жильё,

сбивать фонари и высокие стойки,

вкушать пищевое, земное сырьё,

врываться в соборы, сараи и парки,

бомбить поселенья, посевы средь дней,

ломать все устои, законы, порядки,

я стал хуже дьявола, хуже чертей!

Туман и куски закопчённого мяса.

В жаровне, за ней угольки и зола.

Минуты последние жаркого часа.

За избами лес, огороды, скала.

Обширные дали чернильного цвета.

Землистые краски пронзили тепло.

Парует пейзаж средь июльского света.

Асфальтовой гущей покрылось село.

Графитный и углистый вид панорамы.

Взрыхлённая почва, колосья, как прах.

Чумазые жители, словно арабы.

Всеместная гарь, ужасающий крах.

Остывшая видимость и испаренья.

Подпорки бетонных столбов, как теней.

Горящие угли – остатки горенья.

Большие шампуры штыков и мечей.

Багряные щёки жильцов, очевидцев.

Пылинками ставшие сено, трава.

Слегка запечённые двери и стены.

Сгоревшие брёвна, кусты и дрова.

Скелеты берёзовой рощи, избушек.

Спалённые груды людей и быков.

Истлевшие рвы, поросячие туши.

Лежащие чучела коз и коров.

Обугленный край, где стволы, как иголки.

Лесная посадка, как будто метла.

Змеится дымок то узорно, то тонко.

Минувшая драка сгорела дотла…

Рассыпчатый кайф (релаксант и отрада),

похожий на сотню щепоток надежд,

сносящий всё веером: башню ограды,

хоромы усталости, грузы одежд;

вносящий поток кокаиновых вкусов,

пленяющий вьюгой зефирных сетей,

питающий тёплым и лакомым муссом,

обвеявший ветром из чувств и идей,

дарящийся каждою порой и крошкой,

душистыми граммами, сказкой святой,

аж весь от макушки до пят, до ладошек

блаженствую тяжкой, телесной душой,