Людмила Нефёдова - Онтология поэтического слова Артюра Рембо

Надежды ни тени,
Молитв ни на грош,
Ученье и бденье,
От мук не уйдёшь.

Её обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!

Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.

Уж если я что приемлю,
Так это лишь камни и землю
Динь-динь-динь, есть будем скалы,
Воздух, уголь, металлы.

Голод, кружись! Приходи,
Голод великий!
И на поля приведи
Яд повилики.

Ешьте
Битых булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны Ешьте в голодную пору.

Голод мой – воздух чёрный,
Синь, что рвётся на части,

Всё это – рези в желудке,
Это – моё несчастье.

Появилась листва, сверкая;
Плоть плодов стала мягче ваты.

Я на лоне полей собираю
Фиалки и листья салата.

Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.

О замки, о смена времён!
Недостатков кто не лишён?

О замки, о смена времён!

Постигал я магию счастья,
В чём никто не избегнет участья.

Пусть же снова оно расцветёт,
Когда галльский петух пропоёт.

Больше нет у меня желаний:
Опекать мою жизнь оно станет.

Обрели эти чары плоть,
Все усилья смогли побороть.

Что же слово моё означает?
Ускользает оно, улетает!

О замки, о смена времён!

Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклонённый,
Я жадно пил под сенью нежных рощ,
В полдневной дымке, тёплой и зелёной.
Из этих жёлтых фляг, из молодой Уазы,

Немые вязы, хмурость небосклона —
От хижины моей вдали, что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.

Дурною вывеской корчмы как будто стал я.
Затем всё небо изменилось под грозой.
Был чёрный край, озёра и вокзалы,
И колоннада среди ночи голубой.

В песок нетронутый ушла лесная влага,
Швырялся льдинками холодный ветер с неба…
Как золота иль жемчуга ловец,
Желаньем пить объят я разве не был?

На чёрной глади вод, где звёзды спят беспечно,
Огромной лилией Офелия плывёт,
Плывёт, закутана фатою подвенечной.
В лесу далёком крик: олень замедлил ход.

По сумрачной реке уже тысячелетье
Плывёт Офелия, подобная цветку;
В тысячелетие, безумной, не допеть ей
Свою невнятицу ночному ветерку.

Лобзая грудь её, фатою прихотливо
Играет бриз, венком ей обрамляя лик.
Плакучая над ней рыдает молча ива,
К мечтательному лбу склоняется тростник.

Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться,
Порою, разбудив уснувшую ольху,
Она вспугнёт гнездо, где встрепенётся птица,
Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.

Офелия, белей и лучезарней снега,
Ты юной умерла, унесена рекой:
Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

Не потому ль, что он, взвивая каждый волос,
Нёс в посвисте своём мечтаний дивный сев?
Что услыхала ты самой Природы голос
Во вздохах сумерек и в жалобах дерев?

Что голоса морей, как смерти хрип победный,
Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,
Твой бледный кавалер, тот сумасшедший бедный,
Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?

Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
Оно безмерностью твоё глушило слово —
– И Бесконечность взор смутила твой навек.

И вот Поэт твердит, что ты при звёздах ночью
Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.
И что Офелию он увидал воочью
Огромной лилией, плывущей по реке.

В стране бесстрастных рек, спускаясь по теченью,
Хватился я моих усердных бурлаков:
Индейцы ярые избрали их мишенью,
Нагими их сковав у радужных столбов.

Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих
И хлопок английский, но к ним я охладел.
Когда прикончили тех пленников орущих,
Открыли реки мне свободнейший удел.

И я – который был зимой недавней глуше
Младенческих мозгов – бежал на зов морской,
И полуостровам, оторванным от суши,
Не знать таких боёв и удали такой.

Был штормом освящён мой водный первопуток.
Средь волн, без устали влачащих жертв своих,
Протанцевал и я, как пробка, десять суток,
Не помня глупых глаз огней береговых.

Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая,
Вошла в еловый трюм зелёная вода,
Меня от пятен рвоты очищая
И унося мой руль и якорь навсегда.

И вольно с этих пор купался я в поэме
Кишащих звёздами лучисто-млечных вод,
Где очарованный и безучастный время
От времени ко дну утопленник идёт.

Где в пламенные дни лазурь сквозную влаги
Окрашивая вдруг, кружатся в забытьи —
Просторней ваших лир, разымчивее браги —
Туманы рыжие и горькие любви.

Я знаю небеса в сполохах, и глубины,
И водоверть, и смерч; покой по вечерам;
Рассвет восторженный, как вылет голубиный;
И видел я подчас, что мнится морякам;

Я видел низких зорь пятнистые пожары,
В лиловых сгустках туч мистический провал,
Как привидения из драмы очень старой,
Волнуясь, чередой за валом веял вал;

Я видел снежный свет ночей зеленооких,
Лобзанья долгие медлительных морей,
И ваш круговорот, неслыханные соки,
И твой цветной огонь, о фосфор-чародей!

По целым месяцам внимал я истерии
Скотоподобных волн при взятии скалы,
Не думая о том, что светлые Марии
Могли бы обуздать бодливые валы.

Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде,
Где смешаны цветы с глазами, с пестротой
Пантер и тел людских, и с радугами в виде
Натянутых вожжей над зеленью морской.

Брожения болот я видел – словно мрежи,
Где в тине целиком гниёт Левиафан;
Штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет
И опрокинется над бездной ураган.

Серебряные льды, и перламутр, и пламя;
Коричневую мель у берегов гнилых,
Где змеи тяжкие, едомые клопами,
С деревьев падают смолистых и кривых.

Я 6 детям показал огнистые созданья
Морские – золотых певучих этих рыб.
Дремотной пеною цвели мои блужданья,
Мне ветер придавал волшебных крыл изгиб.