Анжела Мальцева - Введение в философию желания

* миф желания, предписывающий агенту подавлять, прятать или демонстрировать, копить или тратить возникшее желание, гордиться им или хвастаться, опасаться его или стыдиться, связывающий желающего и желаемое, а также обстоятельства или фон встречи в одно целое;

* личный концепт желания, состоящий из алгоритма реализации всех, любых желаний (допустим, «если нельзя, но очень хочется, то можно», где «нельзя» – предписание мифа желания, существующего в культуре, носителем которой выступает субъект желании). Личный концепт желания, в свою очередь, является частью автоконцепции (например: «Я — тот, который уважает каждое свое желание», «Я — та, которая превыше всех других желаний ставит желание свободы»);

* идеи удовольствия и страдания;

* идеи блага и Высшего блага.

Рассмотрим некоторые из вышеперечисленных «элементов» феномена желания более пристально.

Теория практического разума, основанного на идентичности, автором которой является американский философ Дэвид Веллиман, утверждает класс оснований к действию, которые выражают самоконцепциюили «практическую идентичность», некое описание, с помощью которого вы оцениваете свою жизнь как стоящую того, чтобы ее продолжать, а действия – как стоящие того, чтобы их совершать.

Веллиман приходит к новому пониманию желания, отвечая на вопрос, как возможна автономия действий человека, коль скоро он действует, подчиняясь своим мотивам. Американский философ создает теорию «agency», утверждая не метафизическую, но эпистемическую свободу агента действия [106]. Он полагает, что мы сможем понять, как автономия может сосуществовать с причинностью, только если мы поймем, как возможно спонтанное самопонимание, потому что автономное agency укоренено именно в самопонимании. Задача автора: показать, что мотивационная система может быть и руководимой разумом, и автономной.

Рефлексию он объясняет так, что мы желаем сначала понимать, что мы делаем, а уже затем – почему. Автор изменяет традиционную концепцию размышления (deliberation). Традиционно размышление рассматривается как реактивное, т. е. как расчет агента, что делать с данным predicament. Но в действительности predicament нам не дан, напротив, мы создаем то, что нуждается в рассмотрении. Прямая цель размышления (deliberation) – создание predicament. Природа размышления – творческая, а не реактивная. Можно проиллюстрировать это на примере размышления человека по поводу возникших в его жизни трудностей. Человек при этом задумывается не над вопросом: «Как я буду решать мою проблему?» и даже не над вопросом «В чем моя проблема?», а он, на самом деле, спрашивает: «Какой будет моя проблема?» («Что я обозначу как проблемное для меня?») (Ibid, р. 9) [107].

Цель автора: продемонстрировать то, что быть побужденным к действию желаниями и уверенностями, равно решению действовать в соответствии с резонами. «Мотив» у Веллимана означает «основание» (reason), а «быть мотивированным» – «решить»: «Когда мы говорим, что человек был мотивирован конкретными желаниями и уверенностями, мы имеем в виду, что он распознал эти мотивы, определил их как основания к действию и, как следствие, решил действовать» (Ibid, р. 11). При этом автор настаивает, что чувствовать желание – это не то же самое, что распознавать его ретроспективно.

Удачная ретроспекция желаний и уверенностей обычно требует, чтобы вы вначале избрали контекст и затем спросили себя, что вы думаете или чувствуете по этому поводу. И действительно, очень часто бывает так, что человек испытывает «смутное» желание, например, съесть что-нибудь вкусное, но не знает, что конкретно. Он начинает спрашивать себя: «Я хочу апельсин?», «Я хочу круасан?», «Я хочу глоточек Irish Cream?» до тех пор, пока желание не будет «удовлетворено» репрезентацией. Ясно, что говорить о сугубо субъективных рамках желания здесь не приходится. Культура, общество дают нам знание о круасанах, апельсинах и ирландском ликере. Можно сказать, что в рождении, существовании и выборе желаний принимает участие весь мир.

Следует поэтому говорить не о метафизической свободе выбирать, а об эпистемической свободе. Так, например, когда мы приходим в ресторан и изучаем меню, то, как правило, мы затрудняемся сказать, что именно мы хотим из предлагаемого нам. Официант, подошедший к нашему столику через какое-то время, просит нас сделать заказ, иными словами, заставляет нас захотеть что-то конкретное, ведь только в этом случае возможно обслуживание. И мы выбираем. «Наш выбор – демонстрация эпистемической, а не метафизической свободы», – считает Веллиман (Ibid, р. 158). Мы придумываем наше последующее действие без того, чтобы быть зависимыми от наших мотивов, но мы не можем ничего изобрести до тех пор, пока у нас нет адекватных мотивов к изобретению этого. «Мы свободны от того, что мы хотим, но мы не свободны от самого желания, точнее, от нашего представления о собственном желании. Именно в этом и только в этом смысле мы рабы наших желаний» (Ibid, р. 160).

Наше будущее поведение открыто в том смысле, что мы можем изобрести его по своей воле. Но мы имеем право изобретать наше будущее по своему усмотрению только потому, что это поведение будет определено нашей концепцией этого поведения , и коль скоро наше поведение концептуально определено, в свою очередь, тем, как мы хотим видеть наше будущее, – поведение само по себе полностью детерминировано. Так, мы всегда делаем то, что мы хотим по разным причинам сделать более всего. По мнению американского философа, мы хотим совершения наиболее понятных действий, действий, наиболее соответствующих нашей автоконцепции. И в этом смысле, наше поведение полностью определено нашими мотивами к именно этому действию.

Наша свобода не метафизическая, но – эпистемическая. Веллиман полагает, что существует некое всегда присутствующее в нас желание знать и понимать то, что мы делаем и будем делать. Интеллектуальная страсть – наше желание знать и понимать, что мы делаем, – первая ограничивает все наши действия. Нам только кажется, что мы свободны в выборе собственных действий. Здесь Веллиман рассматривает классический пример Сартра. Сартр опасался, что страх человека, стоящего у края пропасти, не может остановить его от прыжка вниз, если человек сознательно решит-таки это сделать. Сартр опасался, что все обозреваемые мотивы могут быть преодолены бесстрастным интеллектом. Веллиман говорит, что опасения Сартра напрасны, так как глубоко укорененное в человеке желание знать и понимать действия автоматически пресечет опасное движение, ведь нормальный человек просто не сможет объяснить себе, почему ему нужно прыгать вниз, а без этого объяснения прыжок физически невозможен. Человек не прыгнет, потому что мотивы, которые обозревает его разум, – не все мотивы, которые детерминируют наше поведение: разум «не видит» желания понимать действия. Но интеллект никогда не оперирует вне мотивационной причинности. В том смысле, что мы всегда предпочтем действовать в соответствии с наиболее понятным для нас мотивом.