Луи Альтюссер - За Маркса

См. Хеппнер, там же, с. 186–187. Еще несколько слов о термине «возвращение назад». Очевидно, что он не может пониматься в качестве прямой противоположности «снятия». Речь идет совсем не о том, чтобы на место понимания идеологии, исходящего из ее цели, поставить понимание, исходящее из ее истока. С его помощью я всего лишь старался показать, каким образом в пределах идеологического сознания молодого Маркса заявило о себе образцовое критическое требование обращения к самим источникам (французским политическим философам, английским экономистам, революционерам и т. д.), т. е. к самим авторам, о которых говорил Гегель. И тем не менее это «возвращение назад» у Маркса устранило свою собственную видимость ретроспективного изучения источника, понятого как исток: это произошло тогда, когда он возвратился к самой немецкой истории, для того чтобы разрушить иллюзию ее «отставания», т. е. для того, чтобы помыслить ее в ее реальности, не соразмеряя ее с какой — то внешней моделью как с ее нормой. Поэтому такое возвращение назад на деле есть действительное постижение, восстановление реальности, которая была украдена идеологией и сделана ею непостижимой.

Это «либеральный» момент младогегельянского движения.

Тема, подробно разработанная младогегельянцами. См.: Фейербах, «Предварительные тезисы к реформе философии», параграфы 46 и 47.

Эта проблематика предполагает в своей основе деформацию реальных исторических проблем и превращение их в проблемы философские. Реальная проблема буржуазной революции, политического либерализма, свободы печати, устранения цензуры, борьбы против церкви и т. д. преобразована в философскую проблему: проблему господства Разума, победу которого, несмотря на видимость реальности, должна обеспечить История. Это противоречие между Разумом, который есть внутренняя сущность и цель истории, и реальностью нынешней истории и есть фундаментальная проблема младогегельянцев. Разумеется, эта постановка проблемы (эта проблематика) определяет собой предлагаемые решения: если Разум есть цель истории и ее сущность, то достаточно заставить признать его во всем, включая и те феномены, которые ему, по — видимому, противоречат: таким образом, все решение заключено в критическом всесилии философии, которая должна стать практикой, разрушив отклонения Истории во имя истины. Поскольку разоблачить проявления неразумия реальной истории значит всего лишь придать явный облик ее собственному разуму, который действителен даже в неразумии. Так, государство есть действительность истины, воплощение истины Истории. Достаточно обратить его в эту истину. Именно поэтому такая «практика» полностью сводится к философской критике и к теоретической пропаганде: достаточно разоблачить неразумие, и оно уступит место разуму, достаточно дать разуму явное выражение, и он одержит верх. Таким образом, философии отводится центральная роль, она есть подлинная голова и сердце Революции (после 40–го года она будет уже только головой, сердце станет французским!). Таковы решения, которых требует способ постановки фундаментальной проблемы. Но несравненно более ясной вся ситуация становится тогда, когда мы, сравнивая эту проблематику с реальными проблемами, поставленными историей перед младогегельянцами, обнаруживаем, что она хотя и возникает как ответ на реальные проблемы, но тем не менее не соответствует ни одной из них; что никакого взаимодействия между разумом и неразумием не происходит, что неразумие — совсем не какое-то неразумие и не какая-то видимость, что государство отнюдь не является действительностью свободы и т. д., т. е. что объекты, о которых эта идеология как будто бы мыслит, занимаясь своими проблемами, не представлены даже в их «непосредственной» реальности. Когда мы завершаем это сравнение, свою значимость утрачивают не только решения, которые идеология дает на свои собственные проблемы (они суть всего лишь отражение этих проблем в них самих), но и сама проблематика, — и тогда становится явной идеологическая деформация в ее полном объеме: мистификация и проблем, и объектов. Теперь становится понятным, что имел в виду Маркс, когда говорил о необходимости покинуть почву гегелевской философии, поскольку «мистификация заключалась не только в ее ответах, но и в самих вопросах».

См.: Маркс К. Письмо к Руге (сентябрь 1843 г.) // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 378–381.

См. статью Энгельса «Umrisse zu einer Kritik der Nationalökonomie» (1844 г.); эта статья, которую Маркс впоследствии назвал «гениальной», оказала на него глубочайшее влияние. Ее значение часто недооценивается. (В русском переводе см.: Энгельс Ф. Наброски к критике политической экономии // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 544–571. — Прим. ред.).

Говорить о логике возникновения, разумеется, не значит, подобно Бергсону, разрабатывать философию изобретения. Ведь такое возникновение — это отнюдь не проявление какой — то пустой сущности, свободы или выбора; напротив, оно есть всего лишь эффект своих собственных эмпирических условий. Добавлю, что эта логика прямо вытекает из понимания Марксом истории идеологий. Поскольку вывод, следующий из этого описания реальной истории открытий Маркса, по сути дела, ставит под вопрос саму идеологическую историю. Если достаточно ясным является то, что имманентистский тезис идеалистической критики опровергнут, что идеологическая история не является своим собственным принципом постижимости, если мы понимаем, что идеологическая история может быть постигнута только посредством реальной истории, которая объясняет ее формации, деформации и реструктурации и вторгается в нее, тогда следует спросить себя, что же остается от самой идеологической истории как истории. Ответ очевиден: ничего. Как говорит Маркс: «Таким образом, мораль, религия, метафизика и прочие виды идеологии и соответствующие им формы сознания утрачивают видимость самостоятельности. У них нет истории, у них нет развития; люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с этой своей действительностью также свое мышление и продукты своего мышления» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 25). Поэтому, возвращаясь к нашему началу, я мог бы сказать, что «история философии» не может писаться в futur antérieur, причем по двум причинам, которые на деле соединяются в одной: не только потому, что futur antérieur не есть категория постижения истории, но и потому, что история философии, в строгом смысле слова, просто не существует.

К. Маркс, Послесловие ко 2–му изданию «Капитала». Я даю буквальный перевод текста первоначального немецкого издания. Перевод Молитора тоже опирается на этот текст (Ed. Costes, Le Capital, 1.1, p. XCV), хотя и не без некоторых фантазий. Что же касается перевода Руа, корректуры которого были проверены самим Марксом, то он ослабляет и упрощает текст, переводя, например, «die mystificierende Seite der Hegeischen Dialektik» как «мистическая сторона», — а порой и просто урезает текст. Пример: в оригинале мы читаем: «У него (Гегеля) она (диалектика) стоит на голове. Необходимо перевернуть ее, чтобы обнаружить рациональное зерно в мистической оболочке», в то время как Руа переводит: «У него она ходит на голове; достаточно поставить ее на ноги, чтобы найти для нее вполне разумный облик». Исчезли и зерно, и оболочка. Впрочем, следует сказать (и это соображение, возможно, не лишено известного интереса, хотя как знать?), что Маркс принял версию Руа как менее «трудный», если не менее двусмысленный текст, чем его собственный. Значит ли это, что он тем самым post factum признал существование трудностей, связанных с некоторыми выражениями, используемыми им в первоначальном тексте? Вот перевод наиболее важных пассажей немецкого текста: