Чарльз Талиаферро - Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней

Вы, конечно, тоже, каждый на свой риск, предпримете подобные эксперименты. Если вы радикально «жесткие», то с вас хватит пестроты и сумятицы фактов чувственного мира, и вам не нужна будет вовсе религия. Если вы радикально «мягкие», то вы примете монистическую форму религии: плюралистическая форма, с ее доверием к возможностям, которые не суть необходимости, не даст вам достаточно уверенности.

Но если вы ни «жесткий», ни «мягкий» этого крайнего, радикального вида, если вы, как большинство из нас, представляете собою смесь из обоих этих темпераментов, то, может быть, вы найдете, что предлагаемый мной тип плюралистической, моралистической религии представляет собой именно тот религиозный синтез, который вы ищите между двух крайностей – грубого натурализма, с одной стороны, и трансцендентального идеализма– с другой, вы обнаруживаете то, что я взял на себя вольность назвать прагматическим или мелиористическим типом теизма. Может быть, это и есть как раз то, что вам нужно [666].

Наиболее последовательный анализ религии Джеймс предлагает в своих Гиффордских лекциях (1901–1902), опубликованных под названием «Многообразие религиозного опыта». Он определяет религиозную жизнь через пять измерений:

1. Видимый мир является лишь частью иного, духовного мира, в котором он черпает свой главный смысл.

2. Истинной целью нашей жизни является гармония с этим высшим миром.

3. Молитва, или внутреннее общение с духом этого горнего мира – «Бог» ли это или «закон» – есть реально протекающий процесс, в котором проявляется духовная энергия и который порождает известные психические и даже материальные последствия в феноменальном мире.

Кроме того, религия имеет следующие психологические особенности:

4. Она придает жизни новую прелесть, которая принимает форму лирического очарования или стремления к суровости и героизму.

5. Она порождает уверенность в спасении, душевный мир и вливает силы в чувство любви [667].

В этой работе Джеймс приходит к гипотетическим и неоднозначным выводам. Он часто использует теистический язык, но также говорит о Боге как о наивысшей части вселенной.

Подобно Паскалю (о котором мы говорили во второй главе), Джеймс считал, что некоторых убеждений можно, а иногда и стоит придерживаться, даже если они не обладают убедительной доказательной силой. В своей знаменитой статье «Воля к вере» он определяет границы таких убеждений. Джеймс просит нас рассмотреть две несовместимые «живые» гипотезы, вкладывая в данное понятие следующее значение: «живая гипотеза производит впечатление реальной возможности на того, кому ее предлагают» [668]. В качестве примера двух живых гипотез он выбирает агностицизм и религиозную, точнее говоря, христианскую веру. Мишенью Джеймса оказывается принцип Клиффорда (упомянутый выше), гласящий, что «неправильно всегда, везде, для всех и каждого верить, во что бы то ни было, без достаточных фактов» [669]. Против Клиффорда он выдвигает следующий аргумент: «Наша эмоциональная природа не только имеет законное право, но и должна делать выбор между двумя положениями каждый раз, когда выбор этот подлинный и по природе своей недоступен решению на интеллектуальных основаниях; если при таких условиях мы скажем: “не решайте, но оставьте вопрос открытым”, это будет такое же эмоциональное решение, как если бы мы решили в сторону да или нет, и притом решение, связанное с таким же риском ошибиться» [670]. Страх (или почти патологическая боязнь, которую Джеймс приписывает Клиффорду) ошибиться не должен мешать нам соглашаться с потенциально истинной гипотезой и действовать в соответствии с ней.

Аргументируя свой более терпимый подход к вере, Джеймс подчеркивает важную роль нашей «эмоциональной природы» (которую он иногда называет страстным желанием, убежденностью, волей, стремлением или просто верой) практически во всех познавательных процессах [671]:

…Вы верите в объективную очевидность и я тоже. Мы чувствуем, что уверены в некоторых вещах; мы их знаем и знаем, что знаем их. Внутри нас всегда что-то звякнет, какой-то колокольчик пробьет двенадцать, когда стрелки наших умственных часов, обойдя вокруг циферблата, сойдутся на полудне. Объективное основание и достоверность, конечно, высокие идеалы, но разве можно найти их где-нибудь на нашей планете, озаряемой луною и посещаемой снами?…Я безусловно живу практически верой в то, что мы должны, не переставая, производить опыты и размышлять над ними, ибо только таким путем могут наши мнения стать более истинными, но держаться любого из этих мнений (все равно какого) так, как будто бы оно никогда не могло быть перетолковано или исправлено, – по-моему, страшная ошибка, и я думаю, что вся история философии может подтвердить это. У нас есть только одна безошибочно достоверная истина, которую не опровергает даже пирронистский скептицизм, а именно: существует такой феномен, как сознание. Но это – только исходная точка знания, только признание того, что есть материал для философствования.

Никогда не существовало согласия относительно конкретных критериев действительной истины. Некоторые считают этот критерий внешним по отношению к восприятию, признавая за такой критерий или откровение, или consensus gentium, инстинкты, или же приведенный в систему опыт всего человечества. Другие переносят этот критерий в самый момент восприятия, например Декарт с его ясными и очевидными идеями, гарантированными правдивостью Бога, Рид с его «здравым смыслом» и Кант с его формами априорных синтетических суждений. Непостижимость противоположного, возможность проверки с помощью чувств, обладание полным органическим единством, которое реализуется, когда вещь есть в то же время и ее иное, – вот критерии, которыми поочередно пользовались. Но торжество достижения вечно восхваляемого объективного основания никогда не дается в руки… Но практически убеждение в том, что основание, которого придерживается определенное лицо, имеет реальный объективный характер, не что иное, как субъективное мнение, дополняющее массу других. Самые противоречивые мнения претендовали на объективную очевидность и абсолютную достоверность. [672]

Конкретная аргументация Джеймса в пользу ставки на религиозную истину религии, а не на агностицизм, опирается на его уверенность в том, что религиозная гипотеза является действительно «живой», а выбор между религией и агностицизмом – важным и вынужденным [673]:

…Мы не можем избежать его, оставаясь скептиками и ожидая дальнейшего выяснения дела; правда, действуя так, мы избегнем заблуждений в том случае, если религия неистинна, но если она истинна, мы потеряем благо так же несомненно, как если бы мы прямо решились не верить вовсе. Мы поступили бы в таком случае подобно человеку, который все не решался бы сделать предложение избранной им женщине, потому что не был бы вполне уверен, что она окажется ангелом, когда он на ней женится. Разве, вечно колеблясь, он не лишил бы себя возможности жениться на этом ангеле так же несомненно, как если бы он женился на другой? Итак, скептицизм не есть отказ от выбора: этот выбор особого вида риска. Лучше рисковать утратой истины, чем впасть в заблуждение, – такова точка зрения вероненавистника… [674]