Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью

Мистический страх перед реальностью, мистический страх – и стыд – перед иностранцами вызывал труднообъяснимые и безнадежные попытки скрыть очевидную беду.

Подобную ситуацию наблюдал мой отец – и в ней со страстью участвовал.

История ужасная: пожар в гостинице «Россия». Номер, в котором жил папа, выгорел дотла. В соседнем номере человек погиб. Папа возвращался вечером в гостиницу. Перешел улицу Разина (Варварку) – и все изменилось мгновенно и жутко. Сразу огонь, дым, крики. Так осталось в памяти. Папа бежал ко входу, навстречу бежал полуголый человек с чемоданом. Вдруг остановился, отшвырнул чемодан, тот распахнулся – пустой.

Сразу появились иностранные корреспонденты. Тоже бежали, нацелив камеры. И многие свидетели кинулись им мешать. Нет, камеры не разбивали. Но заслоняли объектив, толкали, теснили, пригибали руки. И отец тоже это делал. Зачем? – я не спрашивала.

Советских корреспондентов там не было. Советские СМИ молчали обо всех катастрофах, стихийных, техногенных и криминальных. Преступно молчали и о насильнике-людоеде (Чикатило начал убивать в конце семидесятых). Телевидение-радио-газеты не били в набат. После очередного кошмарного убийства катились панические слухи, родители приходили встречать детей с уроков. Однажды возле школы вижу мрачные глаза молчащей толпы. Значит – опять…

О пожаре в гостинице я знала потому, что папа был свидетелем. О людоеде-потрошителе – потому, что это происходило у нас в Ростовской области. О катастрофе «Александра Суворова» – потому, что теплоход был приписан к Ростову. Конечно, вставал вопрос, какие еще ужасы от нас скрывают, почему и зачем.

В утаивании катастроф историк и прозаик Владимир Шаров вскрывает архаические истоки, связанные с высшим, божественным статусом легитимности самодержавия: «Теснейшая связь верховной власти с Богом таила в себе угрозу. Она породила особую, встречавшуюся только в древности ответственность царя перед народом, по сути и на современный вкус весьма парадоксальную. Никакие собственные деяния ему поставлены быть в укор не могли, царю можно было предъявить счет лишь за то, что приписать никому, кроме Господа Бога, не получалось. Еще Кюстин, разъезжая по России, с удивлением отметил, что цензура не дозволяет газетам информировать общество о Петербургском наводнении, в котором обвинить царя, казалось, было трудно. То же и в Советской России: например, крайняя скудость и неполнота сообщений о землетрясениях в Ашхабаде, Ташкенте, потом – в Спитаке. На самом деле, исходя из российского понимания сущности верховной власти, она была совершенно права. Происходившие в стране землетрясения, наводнения, засухи могли означать лишь одно: на троне сидит ложный царь, и Бог, насылая свои казни, ясно, недвусмысленно указывает на это святому народу» (Меж двух революций. Знамя, 2005 №9. https://goo.gl/VVlCBq).

Власть изо всех сил скрывала Новочеркасский расстрел. «В Новочеркасске и Шахтах работали 5 машин радиоконтрразведывательной службы на случай попыток радиолюбителей направить сообщения за границу» (Владимир Козлов. Массовые беспорядки в СССР, с. 405). В этом сокрытии был, вероятно, рациональный смысл: преступники скрывали свое преступление и боялись, что мощная забастовка послужит примером для рабочих в других городах. Осталось неизвестным, насколько режим осознал глубину собственного провала. Поднимая на щит Кровавое воскресенье как неискупимую вину царизма, коммунистическая система совершила то же самое. И не нашлось ни одного действующего института, социального или властного, который мог бы действовать в острой ситуации: ни профсоюзов, ни советов, ни партийных или комсомольских комитетов – ничего. Мирную забастовку с экономическими требованиями расстреляли.

Об этом я знала «с пеленок». То есть мне об этом не говорили, но мои бабушки при мне шептались, думая, что я не понимаю. Ясно, почему я прислушивалась: все дети подслушивают тайны взрослых. Но почему я поняла – загадка детского восприятия. Поняла и запомнила некоторые фразы. Теперь могу засвидетельствовать, чт оособенно потрясло народную молву: «мальчишки с деревьев так и посыпались», «шли с портретами Ленина, с красными знаменами». Мне помнится именно множественное число: с портретами и знаменами. Хотя позднейшее расследование установило, что портрет был один и флаг один.

Невозможно поверить, что власть рассчитывала, будто о расстреле никто не узнает ни в стране, ни за рубежом. Все это ужасная загадка. Конечно, в Ростовской области все всё знали. Дети тоже знали. И не только в Ростовской области.

Политолог Павел Кудюкин, который в конце семидесятых годов был участником подпольного кружка «Молодых социалистов», свидетельствует, что услышал о трагедии ребенком далеко-далеко от Новочеркасска: «Летом 1962 года в деревне во Владимирской области (где он проводил каникулы у бабушки) 9-летний мальчик случайно подслушивает разговор отца и дяди: где-то рабочие забастовали и против них послали танки. Мальчик – очень правильный советский школьник, он мечтает, что в следующем учебном году его примут в пионеры. Но он (как правильный советский школьник) знает, что когда рабочие бастуют – это правильно и хорошо, а те, кто посылает против них танки – гады и сволочи, против которых надо бороться… Этим мальчиком был автор настоящих строки не исключено, что именно эти впечатления стали неявным исходным пунктом идейно-политического развития, приведшим к пониманию несоциалистического характера советского общества и к борьбе „за демократический социализм в интересах всех трудящихся“ <���…> Характерно, что и взрослые – а братья Михаил Иванович и Иван Иванович Кудюкины были коммунистами, вступившими в партию на фронте, – тоже обсуждали случившееся с явным сочувствием к бастовавшим и расстрелянным рабочим» (Павел Кудюкин. Социальный фон новочеркасских событий 1962 года. – В кн: За справедливость и свободу: Рабочее движение и левые силы против авторитаризма и тоталитаризма. – М.: Либроком, 2014. с. 110). Я спросила Павла Кудюкина, верно ли я поняла, что все услышанное он обдумывал в одиночку? Что помешало ему, ребенку, броситься к отцу и заговорить о том, что его поразило? Павел Михайлович ответил так: «Насколько я помню, у меня возникло ощущение, что они как-то очень втайне это обсуждали. Насколько помню, об этом случайно услышанном разговоре я не упоминал, а про Новочеркасск с отцом говорил уже ближе к концу 70-х годов. И вообще про политику и околополитические темы при мне говорили довольно открыто. В 1965 году была характерная история. Когда к 20-летию Победы вновь стали носить награды, отец надеж „За победу над Германией“ наизнанку, то есть наружу со стороной без Сталина. Когда я спроси, почему, он ответил: „Я не могу простить ему измену революции“» (Электронное письмо от 25 августа 2015. Личный архив автора).