Знание-сила, 1998 № 03 (849)

...В Арктике с начала апреля устанавливается круглосуточный свет. День и ночь ходит солнце, день и ночь неразличимы. Не знали дня и ночи, потеряли счет времени потерпевшие кораблекрушение руслановцы. Временами сгущалась темнота, и они заключали, что это ночь, но то могло быть и туманом. Во все дни странствования менялись ветры, шторм то затихал, то снова разъярялся, и еще ни разу за все пять суток не показывалось солнце. Но к утру шестого дня, когда двое умирали, а третий от изнеможения рисковал свалиться за борт, тучи разошлись, исчез туман и засверкало солнце.

— Стало радостно и как будто легче. Я сознавал, что скоро кончится жизнь, бросил ведерко и решил: пока есть хоть немного жизни, я должен дать знать, как мы умирали, как погибли советские моряки из экипажа «Руслана». Пусть не подумают, что мы дрейфили. Я решил написать и оставить в шлюпке записку с прощальным приветом. В кармане нашлись карандаш и листок бумаги, и я хотел написать, но мокрая бумага разрывалась. Вспомнив, как поступил штурман со спичками, я положил бумагу под шапку, но сразу подумал: «Пока она просохнет, я кончусь». Тогда я стал писать на парусе. Лишь только я принялся писать, гляжу — штурман поднимается, вытягивает голову...

...Прозрачен голубой воздух. Успокоившееся море отразило синее небо. В ярком свете солнца открылась даль океана. Под надувшимся парусом по тихой воде скользила шлюпка. Это было на заре первого мая.

— Мотор! — сорвался крик с посиневших губ Точилова, а Бекусов подозрительно посмотрел на иггурмана.

— Какой тут может быть мотор? — отозвался Попов.— Тебе мерещится, штурман.

— Мотор! — вытянулся Точилов,— Я слышу, не мешайте.

— И я слышал...— прохрипел Бекусов.— Я воду твою слышал и горы видел...

— Мотор! Замолчите!

— Это в ушах звенит,— заклокотал голос Попова, он хотел рассмеяться.

— Стой,— настороженно промолвил Бекусов,— не может быть, чтобы нам двоим мерещилось. Сейчас и я слышу.

В тихом воздухе явственно застучал мотор.

— Сигнальщик,— взволнованно бросил штурман,— поверки голову, посмотри. Я не могу.

Мотор слышался все ближе и ближе. Бекусов приподнялся и повернул голову.

— Парусный бот! — воскликнул он.— Идет к нам полным ходом.

Моряки приподнимались, стеная от боли и радости. На фоне синего неба неслись ослепительно белые паруса — к шлюпке летел моторно-парусный бот, и руслановцы увидели на палубе машущих людей. Точилов прочитал: «Рингсаль», норвежец.— Подняв руку, он хотел взмахнуть фуражкой, но беспомощно упал...

Дальнейшее читателям стало известно из публиковавшихся в газетах интервью трех спасенных. «Рингсаль», оказывается, промышлял морского зверя, но неудачно, и капитан решил идти к Шпицбергену. По пути норвежцы заметили в океане бедствующую шлюпку (это было в шесть часов утра первого мая) и приняли советских моряков на борт своего судна. Исключительной заботливостью окружили руслановцев норвежские моряки. Капитан и штурман отдали им свою каюту. Пораженные приключениями советских моряков, они не отходили от их коек, и капитан повторял: «Да, вы настоящие железные мореходы». Он хлопал по плечу Герасима Точилова и, глядя на его голову, в которой не было ни одного седого волоса, каждый раз удивленно говорил: «Живой, как рыба».

Несметные толпы публики встречали в Норвегии «Рингсаль», и впереди стоял прибывший из Осло заместитель полпреда СССР, а женщины бросали цветы. Тромсе восторженно принял трех руслановцев. Консулы различных государств, корреспонденты, фотографы беспрестанно посещали больницу и потом рассказывали о неслыханных переживаниях советских моряков.

В Москву тем временем уже была передана радиограмма о трагической судьбе «Руслана» и его команды. Ведь только трое остались в живых. В госпитале двум морякам были ампутированы обе ноги, только третий — сигнальщик ЭПРОНа — обошелся без операции. По окончании лечения все трое были отправлены на Родину.

Феликс Разумовский

Замки, башни, виллы в стиле готики, барокко и ампира. Чего только не строят «новые русские»! Мы изумляемся псевдостилям и... не знаем, что это — в который ух раз! — в нашем ландшафте материализуется очередной мираж счастья.

Хорошо известно, как влияет громадная территория России на характер и мирочувствие русского человека. По этому поводу много писали уже историки прошлого века. Гораздо реже речь заходит на тему прямо противоположную: как сам человек влиял на свое природное окружение, как он осваивал окружающее пространство. Осваивал в широком смысле слова — и хозяйственно, и психологически, и идейно, и художественно. Наверное, небезынтересно было бы написать особую историю пространственных образов России. Ведь есть же социальная, политическая история, есть история войн и классовой борьбы!

Думаю, у народа нашего особые отношения с пространством и особый дар освоения земли. Русский крестьянин в результате своей обычной хозяйственной деятельности .окультурил за несколько столетии огромный по протяженности ландшафт, оформил его и превратил в единственный в своем роде парк. Тот самый живой русский пейзаж, который и сегодня, после целой эпохи деградации и варварского разрушения, «говорит» о России красноречиво и достаточно полно. И здесь нет никакого преувеличения — еще в прошлом веке поведали нам о рукотворной красоте русского ландшафта художники-пейзажисты, открыв поэзию обычных полей, лугов, лесных опушек и проселков.

Однако, возможно, для русского крестьянства соблазн красотой земли был сопряжен с неизбывным утопизмом, бесконечными мечтаниями о каком-нибудь Апоньском царстве, Беловодье, о «волной земле и водном лесе». Само пространство русского пейзажа, которое дышит тишиной и покоем, подсказывало идею земного рая. У Левитана в его «Над вечным покоем» это выражено особенно исчерпывающе. Но и за несколько веков до Левитана сочинители древних Измарагдов, описывая царство небесное, обращались к тем же образам русского пейзажа. Разумеется, в реальной жизни о тишине и покое говорить не приходится. Вот и выходит неразрешимое противоречие между возвышенными образами «говорящего» (точнее, «зовущего», «влекущего» к тишине и покою) ландшафта и мучительной жизнью, протекавшей в этом ландшафте. Думаю, ответом было укоренившееся в сознании представление о потерянном рае, который можно вернуть.

С течением времени постепенно менялись обстоятельства и условия жизни, неизменным оставалось в крестьянском сознании упование обрести утраченный рай. Такова основная и, пожалуй, единственная тема картин, например известного крестьянского художника Ефима Честнякова. Вспомним хотя бы его удивительное «Чудесное яблоко», которым можно накормить всех. В XX веке, в пору наших великих потрясений, в глухой костромской деревне человека манили миражи счастья так же сильно, как сто, двести и более лет назад.