Знание-сила, 2008 № 11 (977)

В предыдущих исследованиях было показано, что громкий звук способствует уменьшению времени реакции и увеличению силы движения. Результаты ученых показали, что в случае, если звук вызывает испуг или стресс, время реакции уменьшается еще сильнее.

Авторы работы считают, что их результаты могут иметь практическое значение не только для спорта, но и для медицины. В частности, громкий звук можно использовать для лечения больных паркинсонизмом. Для них характерен так называемый синдром замораживания, когда больной хочет двинуться, но не может. Уменьшение времени реакции, связанное с громким звуком, помогло бы преодолеть «мозговой тормоз».

Татьяна Заславская

Продолжение. Начало — в «З-С» № 10, 2008.

13 сентября 1983 года состоялось заседание бюро Новосибирского обкома КПСС, в повестке дня которого был вопрос «О крупных недостатках в подготовке работ к публикации и хранении служебных материалов в ИЭиОПП СО АН СССР». В этот день Абел заехал за мной в больницу, и мы направились в обком, как нас просили, к пяти часам вечера. Когда мы приехали, заседание уже шло, но до нашего вопроса дело дошло лишь в девятом часу вечера, когда мы уже совсем истомились. Разумеется, организаторы заседания знали, когда примерно он будет обсуждаться, но сочли нужным подержать нас несколько часов в ожидании, чтобы мы знали свое место. Но по сравнению с самим заседанием это была лишь милая шутка.

Судилище продолжалось более часа. Вначале второй секретарь обкома Колесников дал уничтожающую политическую оценку не только моему докладу и нашему семинару, но и общей деятельности института под руководством Аганбегяна. Наши действия были названы антипартийными и антисоветскими. Для того же, чтобы пересказать все его ругательства, в моем лексиконе не хватает слов. Потом выступил заведующий отделом науки Головачев, в числе прочего сообщивший, что не имел возможности лично присутствовать на семинаре. Когда я услышала эти слова, то буквально подскочила на месте. Я не понимала, как он смеет так нагло врать, да еще в нашем присутствии. Аганбегян схватил меня за руку и сказал: «Сиди и не дергайся!» Но меня буквально распирало от негодования, и за неимением другой возможности я демонстративно повернулась спиной к докладчику и больше на него не смотрела. Роль третьего «прокурора» сыграл главный цензор области, член бюро обкома Ващенко. Он особенно хорошо подготовился к заседанию, собрав воедино все тексты, изъятые его сотрудниками из журнала «ЭКО» за 10 — 12 лет. Букет, конечно, получился пышный, так что на голову Аганбегяна как главного редактора было выплеснуто даже больше помоев, чем на мою. В целом у меня осталось впечатление, что нас полтора часа топтали ногами, не давая возможности ни защититься, ни ответить. Такого унижения я не переживала никогда.

Абел, как достаточно закаленный боец, перенес эту процедуру сравнительно легко. Он посоветовал мне просто выкинуть этот эпизод из головы и жить, как будто ничего не случилось. Рассказал он мне и о том, что спустя несколько дней, будучи в обкоме, встретил первого секретаря Филатова, который вел «наше» заседание. Тот обрадовался, пригласил его в свой кабинет, заверил в своем искреннем уважении и принес извинение за разыгранное театральное представление, не устроить которое он не мог. Для меня же пережитая процедура стала глубоким потрясением. Я не могла забыть злобных и унизительных слов, произнесенных обкомовцами в наш адрес. В результате начинавшая уже проходить депрессия резко усилилась, породив чувства беспросветности и безнадежности. Видя это, Абел настоял на том, чтобы я поехала отдохнуть. Он сам организовал нам с дочерью путевки в Крым, и в конце сентября мы были уже в Мисхоре. Но прежде чем начать по-настоящему отдыхать, мне надо было осмыслить происшедшее и решить, как жить дальше. Чтобы разобраться в собственных чувствах, я стала записывать свои размышления. В результате родился «человеческий документ», характеризующий ту ситуацию в науке, которая, к счастью, осталась в прошлом.

«Месяц назад мне пришлось пережить серьезный кризис, связанный с событиями, развернувшимися вокруг моего доклада на апрельском семинаре. За утечку двух экземпляров доклада бюро обкома КПСС дало мне с Абелом по выговору без занесения в учетную карточку. В принципе это минимальное наказание, которое можно было дать, однако ход заседания произвел на меня крайне негативное впечатление. Во-первых, нам приписывались пороки, в сущности, несовместимые с пребыванием в партии (правый ревизионизм, потеря классового чутья, помощь врагам советской власти и пр.). Причем все эти смертные грехи распространялись на весь руководимый Абелом институт и на журнал «ЭКО».

Во-вторых, формы выражения негодования, использованные Колесниковым, Головачевым и Ващенко, были, по сути дела, те же, что и в 1949—1950 годах у Козодоева и Станиса[* И.И.Козодоев — зам. декана экономического факультета МГУ, В.Ф.Станис — парторг того же факультета.]. Именно их я распознала за новыми, на первый взгляд, лицами. Значит, несмотря на все перемены, происшедшие в стране за 30 лет, отряд «идеологических бойцов» занимает те же позиции и приобрел лишь новую силу. Козодоев уже несколько лет спит в сырой земле, но Станис, Ягодкин и другие живы. И для них известие о моем новом (после университета) «идеологическом отступничестве», наверное, стало бы приятной новостью. Мы, мол, еще тогда увидели ее антипролетарскую сущность и проявили должную бдительность.

Но дело не в живучести и процветании таких людей. Для меня гораздо важнее, что ни они сами, ни те, кто поручил им вести себя таким образом, сами не верят тому, что говорят. Здесь проверка очень простая. Если бы бюро обкома верило обвинениям Колесникова и других, то оно исключило бы нас из партии. Если бы оно считало выступления наших обвинителей неадекватными, то поправило бы их. В действительности же ни того, ни другого не было. Значит, пьеса была разыграна в соответствии с продуманным сценарием. Трое выступавших постарались показать, что мы с Абелом — не ученые, а дерьмо, и нам нечего делать в Академии. И потом умный и уравновешенный Филатов расставил акценты более точно, выразил умеренную точку зрения, и бюро с ним согласилось. Но Филатов ни слова не сказал о том, что Колесников и другие играли роли, которые он сам же им поручил.

Казалось бы, ну и что? Что тут особенно нового? Из-за чего так уж сильно расстраиваться? Попробую объяснить это самой себе.

Какие цели ставила я перед собой, переходя с физфака на экономфак и избирая тем самым новый, более привлекательный жизненный путь? Главным, что руководило мною, был интерес к человеческой жизни и управляющим ею законам. Я была ошарашена и ослеплена «Капиталом», величием и последовательностью Марксовой мысли, находящей порядок и внутренние законы там, где непосредственно виден хаос. Первое, чего мне хотелось, это узнать, понять и освоить Великое Знание. Второе — передать его другим (ибо я видела перед собой путь преподавателя политэкономии). И третье (где-то вдали, словно бы в дымке) — самой искать и находить еще не познанные закономерности и добавлять свои «завитушки» к величественному зданию Экономической науки.