Знание-сила, 2008 № 05 (971)

Для развития этой не столько трудной, сколько возмутительной мысли воспользуюсь непридуманной притчей. Несколько лет назад у Пушкинского музея я поймал машину и отправился домой, на Пресню. Водитель тоже оказался жителем Пресни, и мы разговорились о том, что же производилось в советские времена на заводе «Рассвет», чья территория перекрывает Столярный переулок, в котором я живу (моя престарелая соседка уже не размучила меня разговорами, что будто бы «с территории завода ее чем-то облучают»). Постепенно разговор вырулил на тему перенаселенности Москвы, и тут мужик взвился: «А ты знаешь, что после войны, в 1945 году, в Москве народу было всего 600 тысяч жителей, а за Окружной дорогой ничего, кроме полей-деревень, не было? Понятно, что вскоре вернулись оставшиеся в живых, вернулись и эвакуированные, ну, положим, добавился еще миллион, хотя вряд ли. Так откуда взялись те девять миллионов, которые населяли город в советское время, сейчас? Ведь одной рождаемостью не объяснить. Короче, во время холодной войны и американцам, и нашим нужно было понять, что защищать. Америка — в принципе децентрализованная страна, у них столица может быть в любом месте, в любой деревне. Поэтому они и решили строить командный пункт в горах, в Колорадо. А у нас как была Москва пупом, так им и осталась. Номенклатуре хотелось и в живых остаться, и развлекаться без отрыва от производства. Жить они хотели в Москве и никуда в Сибирь, в новый стратегический центр ехать не собирались. Вот почему генштаб у нас не в потайном месте, а тут же, на Арбате. Вот почему вокруг Москвы выставлены три округа ПРО. А хочешь, не хочешь, но если ты только одно место защищаешь, то все сюда и будет стекаться, все силы».

Тогда эта идея мне показалась не бессмысленной, но важность ее затушевалась в сознании неизбежностью именно такого стечения обстоятельств. Америка — принципиально децентрализованная страна потому, что жители ее сначала завоевывали, хотя бы только географически, а потом уже обживали. Куда сумели дойти поселенцы, там у них и столица. Потому и Сибирь, которая так же, подобно Америке, была завоевана, а уж потом обжита, не имеет своей столицы.

И такой бы — легкомысленной — эта идея и оставалась, если бы я не узнал, что Центр управления Объединенного командования воздушно-космической обороны североамериканского континента (NORAD), находящийся в гранитном массиве в горах Колорадо, расформировывается за ненадобностью.

Так не расформировать ли и нам Москву? Не в том невежественно-материалистическом смысле, что всю ее поделить и раздать провинции. А в том, что страну надо децентрализовать, подарить Москву всем городам и весям — построить ее везде: в Воронеже, Владивостоке, Курске, Красноярске...

Война давно закончилась, американцы сдали NORAD, пора и нам сдать самим себе Москву.

Что это значит? По крайней мере, то, что следует создать образ Москвы и поделиться им со страною: что строить.

Но саму страну еще следует нащупать, собрать — как ощупывает солдат свое тело после контузии. И если невозможно отстроить страну, надо ее хотя бы осмыслить.

Вся Россия, где плотность населения ниже, чем в Сахаре, напоминает сейчас чеховский Сахалин — сухо задокументированный мрак. Отлично знаю, что уже в Калужской области, всего в 120 километрах от столицы, дороги последний раз ремонтировались ровно тогда, когда строились — в середине 1960-х. Что там кругом — дремучая, почти нежилая местность, лишь временами оживляемая дачными робинзонами вроде меня.

А что если вообразить себе литературно-социологический проект — описание страны с миру по нитке: кто, как и чем в силах — кто стишком, кто очерком, кто рассказом. Давным-давно, еще только вернулся я на родные руины из Америки, у меня возникла идея геометафизических записок, собирающих пространство рассыпавшейся страны. Про себя я тогда вызвался быть ответственным за Юг.

Задача проста: с помощью воссоздания образа страны помочь воссоздаться реальному пространству. Для этого нужно упечатленное воображение (желательно — коллективное), которое бы, если может — воспело, а не может — сказало правду. Но главное, надо соблюсти строгую документальность: точно по той схеме, по какой поступало Русское географическое общество, посылая в путь-дорогу Писемского, Гончарова — изучить и описать. Ведь то, что происходит реально сейчас в стране — тайна. Причем настолько, что жахни где-нибудь в тайге атомный заряд — никто не узнает. Страна — огромная, как тоска — развалилась на княжества, между которыми — пропасть, и осмыслить эту разрозненность, сделать путеводитель по Родине — высокая задача.

Ландшафт всегда надежнее государства. Он — фундаментальнее и не менее сакрален. То, что человеческий глаз наслаждается пейзажем — абсолютно иррациональное событие. Наслаждение зрительного нерва женским телом вполне объяснимо рационально. Но в запредельном для разума удовольствии от созерцания ландшафта кроется подлинная природа искусства, чей главный признак — бескорыстность.

И не в том ли любовь к Родине и состоит, что и город, и пейзаж — отражают и формируют строй души, развивая ее взаимностью?

Но это уже из космической темы «Истинного себялюбия», и мы оставим ее автору — Циолковскому.

Ревекка Фрумкина

* Печатается в сокращении. Полная электронная версия текста опубликована на сайте: http://www.polit.ru/author/2007/12/07/brodel.html и перепечатывается с разрешения редакции Полит.ру.

Сколько я себя помню, я не интересовалась историей как самостоятельной областью знания и не скрывала этого в разговорах с друзьями. Поскольку я слыла образованным человеком, мне чаще всего не верили. В самом деле: как может не интересоваться историей тот, для кого с 13 лет любимые герои — декабристы, любимые книги — «Война и мир» и «Былое и думы»? Однако для московской школьницы сороковых — пятидесятых годов понимание пафоса этих текстов предполагало всего лишь фоновое знание русской культуры. А я в этой культуре выросла, прочитав «Капитанскую дочку» в 7 лет, «Войну и мир» — в 12 и «Былое и думы» — чуть позже.

При этом я навсегда признательна тем учителям, которые еще в старших классах школы научили нас работать с источниками, что для подростков означало прежде всего отсутствие страха перед текстами, как таковыми, независимо от их объема и сложности. Разумеется, как филолог с университетским образованием я научилась находить логику в истории языкознания, литературоведения или психологии. Но логика исторической науки с ее особыми познавательными задачами и особыми инструментами мне открылась лишь благодаря книге А.Я.Гуревича «Категории средневековой культуры» (1972).