Знание-сила, 2008 № 03 (969)

Декларация прав человека 1789 год. Франция

Венедикт Ерофеев

— Вы хотите сказать, что собственно правозащитная идеология была как бы пустой изнутри, лишенной конкретного содержания и именно поэтому устраивала всех?

— Право, как таковое, всегда в какой-то степени лишено конкретного содержания: оно лишь рамка, вместилище для самых разных типов общественной, политической, культурной активности. И для него «нет ни эллина, ни иудея», все равны. Потому оно и стало так легко общим языком для всех диссидентов.

— Ну, хорошо, общей идеологии не было. Но все-таки: существовал же специфически «диссидентский» образ мыслей?

— Нет. Не было никакого «специфически диссидентского» образа мысли. В эпоху Брежнева вся страна была инакомыслящей, и тут диссиденты ничем не отличались от прочих граждан, включая, я думаю, сотрудников аппарата ЦК КПСС. Диссидентство — это не образ мыслей, это образ жизни, точнее — способ гражданского поведения. Здесь были свои правила и ритуалы, которые касались в основном моментов соприкосновения с властью, с ее карательными органами. Например, когда становилось известно, что в чью-нибудь квартиру пришли с обыском, то считалось правильным немедленно отправиться туда и присутствовать. Тому были, разумеется, и рациональные основания (когда полон дом народу, гэбешникам труднее что-нибудь подкинуть), но в первую очередь это был символический ритуал солидарности с обыскиваемым и демонстрация небоязни. И действительно, гэбешников это поначалу сильно раздражало; потом попривыкли.

Или вот, на допросе считалось хорошим тоном не просто отказаться от показаний, но вообще ничего не подписывать, даже собственные анкетные данные, то есть демонстрировать отказ от сотрудничества не только на практическом, но и на символическом уровне. Конечно, это были идеальные модели, мало кому удавалось следовать им до конца: чекисты тоже азартно включились в эту игру символов, а они были все-таки профессионалами.

Слева направо:

Нина Буковская (мать Вл. Буковского), Петр Григоренко, Игорь Шафаревич, Зинаида Григоренко. Москва, вторая пол. 70-х

Слева направо:

Юрий Шиханович, Александр Гинзбург. Москва, середина 70-х

— Вы говорите: игра. Ничего себе игры — под постоянной угрозой ареста! Игра с собственной судьбой? Игра с судьбами близких? Игра, где на кону — не только карьера и благополучие, но иногда и свобода, а то и жизнь?

— Звучит кощунственно, да? Но игра — это никогда не просто забава. Любая игра — это моделирование;

диссиденты моделировали гражданское общество в стране, в которой никакого гражданского общества не было. И я думаю, именно тогда были освоены некоторые инструменты нормальной жизни в нормальном обществе.

Так или иначе, «этика и тактика» (по Лотману) диссидентского движения постепенно была выработана в деталях.

— То, о чем Вы рассказываете, отдает ригоризмом.

— Не без этого, конечно. Но у большинства известных мне диссидентов «первого призыва» ригоризм заметно смягчался самоиронией.

Самоирония была, по-моему, сущностной, едва ли не определяющей чертой этого движения. Да, они жертвовали собой, экспериментировали над своими судьбами, — пожалуй, и над судьбами близких, — но всякий пафос вокруг этой жертвенности был бы ими, мягко говоря, не понят. Эти диссиденты (страшно не любившие называть себя диссидентами) предпочитали посмеиваться над собой. Помните традиционный тост диссидентских застолий «За успех нашего безнадежного дела»?

— Общественное движение, замешанное на самоиронии?Как это может быть?

— В России, кажется, это был действительно первый опыт. Но, например, во Франции такое культурнофилософское течение, как экзистенциализм, тоже было круто замешано на самоиронии; к слову, оно возникло как философия Сопротивления в годы режима Виши и нацистского террора и имело многие черты общественного движения.

Между прочим, совсем недавно об этой особой диссидентской культуре самоиронии, говорил, выступая в Москве, Вацлав Гавел — исходя из чешского опыта.

Позднее, в середине 1970-х, появилось новое поколение диссидентов: серьезные молодые люди, работавшие кочегарами в котельных, исполненные сознания своего героизма и очевидного нравственного превосходства над окружающими. И вот тогда часть общества, которая поддерживала диссидентов, составляла их «социокультурный контекст», не то чтобы обиделась, а просто потихоньку стала терять к ним интерес. Общество резонно полагало, что морализировать оно и само умеет не хуже любого кочегара. Но это уже совсем другая история.

— Тост «За успех нашего безнадежного дела», кроме способности к самоиронии, говорит и о достаточно трезвой оценке ситуации: никто, я думаю, всерьез не полагал таким образом восстановить законность в отдельно взятой тоталитарной стране. В чем тогда смысл?

— Я думаю, его надо искать не в анализе действий диссидентов, а в их биографиях. Диссидент — это человек, постоянно экспериментирующий со своей судьбой. В судьбах диссидентов и следует искать следы особой диссидентской культуры поступка, культуры определенного, социально маркированного поведения.

Биография диссидента — это своеобразный диалог с властью, реплики в котором берутся из определенного тезауруса, стихийно сложившегося к концу 1960-х. Для самого диссидента это — «парадигма протеста»: подпись под правозащитной петицией, текст, обращенный к отечественной или международной общественности, пресс-конференция для зарубежных корреспондентов, участие в митинге. Власть, в свою очередь, прибегает к «парадигме репрессии»: слежка, гласные и негласные обыски, увольнение с работы или исключение из вуза, вызов на допрос, арест, суд, лагерь или психиатрическая больница. Когда диалог достигает этой стадии, в дело идет специфический синтаксис борьбы в неволе: голодовка — карцер — голодовка — перевод на тюремный режим — голодовка — новое следствие и новый срок

— А в чем суть этого диалога?

— Спор о гражданской ответственности.

— Почему же, когда началась перестройка, среди демократов, пришедших к власти, собственно диссидентов не оказалось? В правительстве, в близости к президенту?